«Право – это мера свободы. И такое правопонимание – это моё» // Интервью с Владимиром Четверниным
Перед вами история академического пути Владимира Четвернина – от обучения на химическом факультете МГУ до преподавания в Вышке. Вы узнаете о наставниках Владимира Александровича, вдохновлявших его на протяжении многих лет, его учебе в аспирантуре и поиске себя в науке.
Я проучился на химическом факультете МГУ полтора года. Поступил туда чисто случайно. Не знаю, как у вас, а во времена моей юности можно было чем-то увлечься. А чем химия привлекательна для мальчика? Тем, что можно что-то взорвать! Вот так я и вбил себе в голову, что буду поступать на химический факультет, подготовился и поступил. А когда я туда поступил, понял задним числом, что мне это крайне неинтересно. Там оказалось столько работы, столько надо было учиться! В 17-18 лет даже мысли не было тратить на это свои лучшие годы. У меня было все, что угодно: компания, пиво, девочки и прочая, и прочая, и прочая. Только потому, что у меня была хорошая подготовка, меня не выгнали сразу. Поступил я туда, потому что был дурак – вот и все!
Если бы я сказал своим родителям в начале января того страшного 1974 года, что меня выгоняют, они бы предприняли всякие меры и меня бы не выгнали. Тогда бы из меня вышел дурной, дурацкий химик, который не умел бы ничего делать, работал бы в каком-то НИИ, где спирта – во! Разбавлял бы его водичкой и дегустировал. У меня есть подобные примеры. Но это одновременно означало, что я упустил время и не избежал призыва в Красную армию, где я в результате через год потерял кисть левой руки. И я вернулся из армии инвалидом войны. Были такие документы в Советском Союзе – красные книжечки с золотым тиснением «Удостоверение инвалида войны». Открываете книжечку, а там написано: предъявитель сего имеет право на льготы и преимущества, установленные законодательством СССР и союзных республик для инвалидов Великой Отечественной войны. Это означало, что всякий раз, когда я пользовался этой книжечкой, мне приходилось объяснять: «Здесь не написано, что я инвалид войны! Здесь написано только то, что я имею право на льготы и преимущества, установленные для них!» А так меня в милиции пытали неоднократно, мол, где и у кого я украл эту книжечку. После афганских событий стало, конечно, легче. Бывало такое, что один милиционер меня схватит: «А ты куда прешь?» И другой его сразу же останавливает: «Не трогай его, он афганец!».
В общем, вернулся я не такой, какой был, а в социальном льготном статусе. И я восстановился в Московском Университете. Перевелся с химического факультета, где двух рук бывает мало, на тот факультет, на который меня взяли. Я попал на юридический факультет только потому, что меня, такого хорошего, с моим личным делом, которое сохранилось со времен учебы на химическом факультете, никуда не брали. Но тогдашний декан юридического факультета, Георгий Васильевич Иванов, у которого тоже не было руки, меня взял.
Когда я пришел на юридический факультет, он мне тоже очень не понравился, но я быстро осознал, что трудиться там необязательно. Я быстро понял алгоритм, как нужно сдавать эти дурацкие экзамены. На химическом факультете, если ты не гений, и хочешь учиться, надо 24 часа в сутки работать. А на юридическом и 24 часа в неделю будет много, времени на все хватает. Так как я восстановился сразу на втором курсе, мне надо было сдать сразу 13 экзаменов за первый курс и курсовую работу. Сначала я был в ужасе. Латынь! Тогда я не представлял себе, в каком объеме это нужно, и дедушке рассказывал, какой это кошмар. Но самой страшной мне казалась политэкономия. Тот сказал, что политэкономия – ерунда, а вот как я латынь смогу выучить за месяц! Дедушка-то гимназию оканчивал, а в том объеме, в котором латынь на юридическом факультете преподавали, ее можно было осилить за две недели.
Теория государства и права мне никогда не нравилась. Советское марксистско-ленинско-сталинское учение о государстве и праве – это была такая жуть! Только несколько толковых положений, а остальное – полная ерунда. Единственной моей отдушиной на факультете был Валерий Дмитриевич Зорькин. Одновременно с моей досдачей экзаменов за первый курс я начал слушать лекции по истории правовых и политических учений, которые он читал. И я влюбился в Валерия Дмитриевича Зорькина, я стал его учеником. Формально специальность одна и та же: теория и история государства и права. Да и сам Зорькин говорил, что история – это форма существования теории. Я сам марксистской теорией никогда не занимался, а писал у него статьи и курсовые работы по Платону, по раннему христианству, по Блаженному Августину, по Фоме Аквинскому и Марсилию Падуанскому. И я был убежден, что по окончании специалитета поступлю к нему же в аспирантуру, тем более что он сам мне сказал, что мой диплом будет поглавнее многих кандидатских диссертаций. И как раз в это время Зорькин столкнулся с тем, что ему в МГУ не дают защитить докторскую, и он был вынужден уйти из МГУ в Институт государства и права Российской академии наук. Поэтому на аспирантуру в МГУ у меня не было никаких надежд. Работать юристом в советской практике было в любом случае не мое, я хотел заниматься историей мысли.
Помимо Зорькина в аспирантуре были и другие хорошие люди. Доцент Ядвига Станиславовна Михаляк, светлая ей память! Вот однажды она мне позвонила в начале лета того года и сказала, что есть места в Институте государства и права Академии наук СССР по теории права и что я должен попытаться туда поступить. Я туда поехал, встретился с людьми, которым она меня порекомендовала. И совершенно случайно получилось, что конкурентов на это единственное место у меня не было. Была девочка, моя одногруппница, которая знала теорию, а я был в ней не слишком продвинут. И мы с ней вместе сдавали этот экзамен. Но ей не дали поступить, потому что она «родит и уйдет из науки». Разговоры о дискриминации по половому признаку – это не выдумка. Пришел академик Кудрявцев, завалил ее, ей поставили четверку, а я получил пять. Так я и попал в сектор теории права, где выбил себе тему «Современные концепции естественного права на материалах философии права ФРГ, Австрии, Швейцарии». Чем угодно, но только бы не этой глупой советской теорией заниматься! Я прекрасно защитил диссертацию, но однажды меня к себе вызвали директор и замдиректора. «Зачем тебе, – как один из них выразился, – этим естественным правом заниматься». И направляют меня в сектор теории государства. «Как ты себя ведешь: тут два седых профессора тоже много чем хотят заниматься, а вынуждены общаться с таким дураком, как ты. Ты еще кочевряжишься! Иди в сектор теории государства!» В старые советские времена после того, как профессор достигал возраста 60 лет, он получал право заниматься тем, чем ему хочется, писать книги. И я пошел в сектор теории государства.
Как я учился в аспирантуре? Сначала я гулял, веселился, а в последний год взялся за ум и за две недели написал текст диссертации. В аспирантуре неважно, где ты числишься, кроме стипендии она тебе ничего не дает. Тогда базовая стипендия была 40 рублей, а повышенная – 50. А средняя зарплата была 180. И на 25 процентов средней зарплаты в Москве было не прожить, но это была весомая сумма. Я сдавал все экзамены на отлично, чтобы не терять 10 рублей – целых три бутылки водки можно было купить!
Когда я поступал в аспирантуру, я писал реферат по вопросам правопонимания. И в семидесятые был организован круглый стол, где выступали разные исследователи и дискутировали на тему того, что такое право и с чем его едят. Какие представления были в СССР о том, что такое право, можно было выяснить, ознакомившись с материалами этого круглого стола. Там я впервые прочитал в этих материалах, как Владик Сумбатович Нерсесянц выступил со своей позицией различения права и закона. Тогда это называлось историко-материалистической концепцией. Я ничего не понял кроме того, что право – это закон, который имеет высшую силу. У меня в голове было только советское «право – это нормы, которые санкционированы государством» и больше ничего, а тут ввиду поступления пришлось в это углубляться. Фамилия Нерсесянца мне, кстати, была известна как историка мысли. Он писал по Платону, по современным учениям, но то, что он суется еще и в теорию права с какой-то завиральной концепцией…
Но позднее, уже после окончания аспирантуры, я пришел к либертарной теории права через Нерсесянца. После этого для меня умерли все другие ученые и остался один Владик Сумбатович. Я смотрел ему в рот, для меня Нерсесянц был и царь, и бог, и воинский начальник – все, что угодно, светлая ему память. Было у меня два учителя: Валерий Дмитриевич и Владик Сумбатович. Благодаря Нерсесянцу я понял, что теория права – это непаханое поле, что в университете студентов учат марксистско-ленинско-сталинской ахинее, не имеющей к праву никакого отношения. Вот, что вдалбливают: есть, мол, сильная власть, и все, что она навязывает, и называется словом «право». Я для этого совершенно неподходящий материал, меня лучше расстрелять. А в либертарной теории все наоборот. Право – это мера свободы. И такое правопонимание – это мое.
Сам я – либертарианец. А либертарианцы – те, кто убежден, что свобода есть запрет агрессивного насилия. А Владик Сумбатович был максимально далек от этого. Самого Нерсесянца никто не понимал, и он сам в либертарианстве ничего не понимал. Он назвал свою теорию либертарной, но в восьмидесятые и девяностые годы либертарианством стали называть все что угодно. Долгое время для меня ничего, кроме теории Нерсесянца, не было. А потом, в начале нулевых, я попытался сделать самостоятельное исследование в этой области и уперся в стену. И логика нарушается, и истории противоречит. Если по Владику Нерсесянцу пытаться делать выводы и экстраполировать его теорию на историю России, то ничего не получится. Я остановился в своем развитии. А в 2006 году Владик Сумбатович умер от рака легких. И несмотря на горе, которое у меня было первые годы: ушел великий человек, энциклопедист, который мог рассказывать о чем угодно, находя веселые моменты даже в самом грустном, у меня открылись глаза. До того магия величия Нерсесянца, его таланта, приводила к тому, что я находился в его магнитном поле и ничего не мог сделать. А потом магнитное поле пропало, и я понял, что все ведь не так! Поэтому я давно утверждаю: все, что я говорил до 2010 года, – бред сивой кобылы. И мое научное развитие началось одиннадцать лет назад. Не то, чтобы меня осенило, просто я наткнулся на некоторые книги и стал все видеть по-другому. Я попал в другой научный мир, с другими рассуждениями и другими смыслами. И тут оказалось, что Владик Сумбатович не был либертарианцем, а был очень-очень либеральным социалистом. Он сам чувствовал некоторую ущербность своей теории. Свобода – это то, что его теория в некотором смысле принижает, в чем-то даже опровергает. В его трудах нигде нет определения свободы. И если бы он его дал, получилось бы совсем не либертарианское определение. У Нерсесянца ключевое понятие – формальное равенство. Все люди по природе своей различны, причем настолько, что любые попытки их фактически уравнять обречены на провал. А формальное равенство – равенство людей независимо от их фактических различий. А в чем оно? В свободе. А что такое свобода? Ну это и козе ясно. Но у каждого человека свои представления о свободе, и если открыть толковый словарь или энциклопедию на слове «свобода», то там будут отражены десятки представлений о том, что это такое.
Когда все это началось в западной культуре в XVII – XVIII веках, люди, представлявшие свободу как запрет агрессивного насилия, называли себя либералами. А во второй половине XIX века все существенно меняется: всякие социалисты, этатисты и прочие начинают тоже называть себя либералами, а классических либералов осталась маленькая кучка. И когда уже во второй половине ХХ века понятие «либерализм» совсем загадили, классические либералы изобрели новый термин – либертарианство, и тем самым противопоставили себя тому большинству социалистов-потестарников, которые называют себя либералами. Им стало противно использовать это слово. И в семидесятые годы новый термин утвердился в политической мысли. Но вновь проходит 10-20 лет, и новые этатисты начинают называть себя либертарианцами. И если вы сегодня откроете статью в Википедии про либертарианство, то увидите, что у него есть десяток определений. Я придерживаюсь того, что раньше называли классическим либерализмом. А теперь можно говорить и о классическом либертарианстве. Да, то, что предлагал Владик Сумбатович, было очередным извращением классического либерализма. Все это я понял за последние десять лет. Было очень обидно.
Текст: Анастасия Баль
Фото: из личного архива Владимира Четвернина