Репрезентация

Рерпрезентация –  широко используемый в различных областях термин. В контексте исследований визуального материала это нередко контекстуальный синоним к понятию референция («репрезентировать — это всегда указывать, представлять, символизировать» - Гудмен Н., «Способы создания миров», IV), поскольку также как и «референция» функционирует в рамках дискурса о первообразе, что зачастую сводит исследовательский фокус к семиотической проблематике. Будучи помещенной в семиотический дискурс, Р. встраивается в традиционный круг проблем о самостоятельном значении изображения по отношению к первообразу. Формулируя этот круг проблем очень обще, можно свести его к основному затруднению: как возможно, чтобы изображение имело содержание (следовательно, отсылало к чему-то другому) и при этом обладало собственной значимостью (онтологической или ценностной). Полное подчинение знака денотату может быть выражено вплоть до «прозрачности» первого в акте восприятия, например, в случае с письменной и устной речью – в процессе чтения книги, мы уже не видим текст, будучи полностью погруженными в его содержание. Собственно это напряжение между двумя экстремумами – 1) либо изображение имеет содержание (отсылает к другому) и является «прозрачным», теряет собственное для-себя бытие, 2) либо оно имеет собственное для-себя бытие, но не имеет содержания (ни к чему не отсылает) –  которое можно в некотором отношении сопоставить с оппозицией абстрактного и фигуративного («Каждое репрезентирующее произведение — символ, а искусство без символов ограничено искусством без предмета» - Н. Гудмен «Способы создания миров», IV), и составляет основное затруднение, которое может быть разработано в различных направлениях. Разумеется, наиболее значимым это затруднение оказывается в контексте искусства, где ценность и для-себя бытие изображений являются той необходимой предпосылкой, которая фундирует всю практику: «очень важно, согласно многим современным художникам и критикам, изолировать произведение искусства как таковое от того, что оно символизирует или на что указывает любым способом» (В. Беньямин, «Краткая история фотографии», с. 17: « Все же истинной жертвой фотографии стала не пейзажная живопись, а портретная миниатюра…уже около 1840 года большинство бесчисленных портретистов-миниатюристов стало фотографами») . В самом деле, если бы ценность самого-по-себе изображения, его автономности по отношению к первообразу не культивировались, а ценным было бы только мастерство, которое позволяло запечатлеть первообраз максимально близко к его актуальному на момент изображения состоянию, то с изобретением технических средств репрезентации художественная практика обессмыслилась бы и подошла к своему завершению – как это в действительности произошло с той частью практик, которые выполняли именно такие функции (как известно, первыми фотографами стали художники, которые до этого зарабатывали на жизнь написанием семейных портретов).

Для того чтобы подступиться к черте различающей «референцию» и «репрезентацию» кажется наиболее удобным обратиться к Гадамеру и его рассуждению об изображении в работе «Истина и метод». Гадамер предлагает следующее различение: отображение и изображение. Где первое определяется как полностью устремленное на бытие первообраза и в этой интенции снимающее собственное для-себя бытие. Другими словами оно «прозрачно» и собственное бытие обнаруживает только в том отношении, в котором отлично от первообраза, когда не транслирует другое в требуемой степени. Поэтому чем меньше оно утверждает собственное бытие (недостаток, плохое качество отображения), тем больше оно утверждает свое бытие как отображение. С другой стороны, автор отличает первообраз по двум характеристикам. Изображение, напротив, имеет собственное для себя бытие, оно именно то, что имеется в виду. Изображение неразрывно связано с первообразом. Наиболее полно первая характеристика встречается в эстетическом (в классическом смысле) срезе. Изображение получает свое собственное содержание из того, что было недостатком в отображении. Поскольку именно в эстетическом модусе ценным оказывается не первообраз, но этот конкретный способ данности. И его заведомая неполнота служит необходимым пространством для автора. Именно потому, что фотограф не может запечатлеть все сущее в его полноте, но вынужден фреймировать его, он может вместить в изображение этот авторский фокус, нарратив, интерпретацию. То, что важно в художественном изображении – это не то, насколько полно оно выражает первообраз, но именно этот способ данности. Безусловно, именно эта конститутивность для-себя бытия через нехватку бытия другого (первообраз) приводит к той позиции-экстремуму, который мы описывали выше, что художественное – в изображении это именно то, что не отсылает, а ценно само по себе, и так проинтерпретированная художественность объективируется в абстрактные полотна. Собственно на языке Гадамера указанное ранее затруднение описывается в терминах отображение и эстетическое (формальное) изображение.

Однако Гадамеру важно сохранить это для-себя бытие изображения, не разрывая связь с первообразом. Объяснить как это возможно с точки зрения референции задача практически невозможная, при этом ее отличие от репрезентации становится зримым и необходимым. Референция происходит от глагола re-fero – пере-носить. Когда мы пользуемся этим термином, то невозможно сохранить бытие знака, поскольку само понятие подразумевает уход, переключение на другое. В то время как репрезентация – термин онтологически насыщенный. Традиция употребления этого термина, как указывает в примечаниях к той же главе Гадамер, отсылает к смыслу представительства и замещения, изначально в юридической практике. Также разрабатывал это понятие Деррида, отсылая к Руссо. И в этом использовании один важный оттенок перестал замечаться, хотя и не исчез, внутри понятия сместился акцент. Для Руссо отчуждение суверенитета гражданами посредством введения представителей, буквально откупление (интересно, что образованное от глагола существительное – repraesentatio, onis – имеет «раслпату, уплату деньгами» в качестве прямого своего перевода, деньги как репрезентация товара) от своих обязанностей есть разрушение политического организма. Отчасти эта негативность объясняется тем, что когда репрезентация трактуется как замещение, а далее и вовсе как подмена, то помыслить, что в этих представителях еще может присутствовать воля, которую они репрезентирую, для Руссо уже не возможна. Сама идея «воля не отчуждаема» (ставшая названием к целой главе) свидетельствует о том, что репрезентация не понимается как онтологический процесс, оно отчужденно именно потому, что сам первообраз в этом уже не присутствует. Этот его аспект (изображение) был взят от него, после чего связь с ним была утрачена.

Однако если следовать этимологии, то можно увидеть и другой аспект этого понятия – онтологический. Re-praesento – это и делать присутствующим того, кто отсутствует (или: осуществлять присутствие), но со стороны отсутствующего – это и присутствовать заново, другим способом. Это не только замещение, бытие-вместо, это и связь с бытием первообраза, прирост бытия. Через понятие репрезентации возможно ухватить искомую Гадамером двойственность. С одной стороны репрезентация включает утверждение в изображении для-себя бытия, посредством этой приставки “re”: ведь это не простое присутствие первообраза, это такое присутствие, которое открывается для него только в этом способе и без этого способа недоступно. Поскольку “re” здесь указывает на то, что некто не просто сам, посредством себя присутствует, но что его присутствие осуществляется, значит, у него самого не было к этому доступа. И здесь все то, что было сказано в связи с эстетическим модусом вступает в силу – то, что отличается от первообраза составляет собственное бытие изображения, именно через инаковость изображения по отношению к первообразу, последний может быть осуществлен тем способом, который для него не доступен на основании только его собственного бытия таковым каков он есть. С другой стороны, сохраняется связь с этим первообразом. Это не отчужденный автономный образ, он имеет свою силу и значимость как такой тип (репрезентирующий) изображения, только когда сохраняет связь с первообразом. С этой точки зрения, замещение и представительство не столько неверны, сколько не в полной мере отражают содержание понятия репрезентация. Представительство в этом смысле не может быть отчуждением воли, поскольку ясно, что один может быть представителем другого только тогда, когда его связь с первообразом осуществляется и признается. Как это происходит в суде. Адвоката можно рассматривать с точки зрения подмены, однако, и как того, через которого осуществляется присутствие подсудимого и связь с которым необходимо предполагается, иначе весь этот институт теряет смысл. Если адвокат не связан с тем, чьи интересы он защищает, то вся эта практика теряет смысл. И хотя мы можем себе помыслить ситуацию, когда эта связь нарушена, но не можем представить ее полного отсутствия – чтобы адвокат защищал интересы подсудимого, которого нет. Такого отчуждения, которое мы встречаем в эстетическом модусе, здесь невозможно помыслить.

Завершим рассуждения попыткой показать, как удерживание этого значения репрезентации позволяет открыть новые возможности в исследовании визуальности, рассмотрев конкретные примеры. В статье “Five early renaissance portraits” Р. Хэтфилд описывает ряд очень похожих портретов представляющих собой профиль юношей в красных платьях с головными уборами на темном фоне. Эти портреты во многих отношениях интересны. Они сохранились в этом самом количестве из пяти картин, в плохом состоянии. Кроме того, по некоторым признакам (например, надписи на задней стороне картины) можно заключить, что они являлись продуктом мастерских. Все это указывает на сравнительно невысокую художественную ценность, во всяком случае, для предшествующих эпох. Скорее всего, эти портреты предназначались для домашнего пользования (в силу их размера и того факта, что девизы не размещались фронтально), возможно для фамильного хранения родовых портретов. Однако автор обнаруживает, что по ряду причин можно сделать вывод, что портретируемые не были похожи на эти изображения и возможно вовсе не писались с них. Во-первых, автор утверждает, что эти портреты представляют собой сильную идеализацию, что такое лицо, со всеми написанными чертами физически невозможно: “Every feature is seen in its most pleasing and characteristic aspect. However, an actual face cannot possibly be seen so that each of its several features show to best advantage. Thus the portraits do not convince as representations of the actual physical structure of human faces” (R. Hatfield, Five early renaissance portraits, pp. 317-318). Во-вторых, по разным признакам, например, хронологическая рассогласованность предметов одежды (платье и головной убор), указывают на то, что эти портреты были сделаны значительно позже, нежели портретируемые проживали свою юность. Скорее всего, портреты были сделаны, либо когда портретируемые были уже весьма пожилые, либо когда они уже были вовсе мертвы. Что ставит под большой вопрос, имели ли эти портреты хоть какое-то сходство с первообразом, писались ли они с них вообще? Но кажется еще более странным, что это портреты, предназначенные для частного пользования, для хранения фамильной памяти, не говоря уже о том, что родственники первого поколения знали и видели это очевидное расхождение. Как это объяснить? Автор ограничивается только фиксацией этой странности.

Если мы будем описывать эти портреты, используя понятие «референция», то результата мы не достигнем. Референция только маркирует эту странность, поскольку портрет, призванный отсылать к первообразу, не работает, ибо он просто на него не похож. Однако если мы станем интерпретировать этот материал, используя «репрезентацию», то нам откроются совершенно другие смыслы. Возможно, цель состояла в том, чтобы представители знатной семьи продолжали присутствовать даже тогда, когда для них самих это было уже невозможно. Это осуществление присутствия через изображение оказывается возможным именно потому, что изображение имеет собственное для-себя бытие, не заключает в себе всю полноту первообраза, что позволяет в силу собственных характеристик изображения (могут храниться веками при определенных условиях, в отличии от человеческого тела) осуществить присутствие первообраза, недоступное без этого изображение. И с этой точки зрения совершенно ясным оказывается и идеализация – это присутствие в «лучшем виде». Как в христианской идее воскрешения после Суда: люди должны обрести те тела, которые имели бы до грехопадения, и которые будут в возрасте расцвета и без болезней и уродств. Отсюда, например, можно сделать ход и к современным бытовым практикам PhotoShop, что хотя и кажется естественным представляет большую трудность для описания и понимания – для чего улучшать свои фотографии и размещать их в социальных сетях, если всем известен первообраз, к которому отсылает изображение. Однако смысл есть, поскольку это репрезентация, и первообраз осуществляет желаемое и для него недоступное присутствие. Это отчасти может быть связано с утверждением Гадамера о том, что первичная интенция направлена не на изображение, а на предмет. Репрезентация оказывается в данном случае одной из возможных онтологических смычек для изображений. Позволяет в ряде случаев описывать этот магизм изображений – для магизма характерно принятие знаков и образов за сами присутствующие вещи: заговоры, куклы, фотографии. Отсюда также возможным было бы проработать критическую линию в связи с дискурсом о зрелищах и истощении реальности, поскольку через репрезентацию этот процесс напротив кажется приростом бытия для первообраза ( «только благодаря изображению первообраз становится первообразом» (Гадамер Г.-Х. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М. «Пресс», 1988. С. 189, С.189): «если изначальное одно по истечении из него много не делается меньше, то это должно означать, что увеличилось бытие» (там же).

(2015)