Гасан Гусейнов: «Мы не ощущаем русский язык своим»

На язык влияет всякая технология. Например, филолог Роман Тименчик написал в свое время замечательную статью «К символике телефона в русской поэзии». И там описаны некоторые особенности речи и поведения, приобретенные человеком именно с появлением телефона. Скажем, телефон – обычный старый стационарный аппарат – обычно ставили под зеркалом. И люди, разговаривая, часто смотрелись в него. Наши пра-пра-прадеды при виде наших дедов у телефона могли бы, наверное, сказать, что те ведут себя так, как раньше вели себя люди у алтаря.

Psychologies: Сегодня очень много говорится об опасности влияния интернета на наш язык. Согласны ли вы с этими опасениями?

Гасан Гусейнов: На язык влияет всякая технология. Например, филолог Роман Тименчик написал в свое время замечательную статью «К символике телефона в русской поэзии». И там описаны некоторые особенности речи и поведения, приобретенные человеком именно с появлением телефона. Скажем, телефон – обычный старый стационарный аппарат – обычно ставили под зеркалом. И люди, разговаривая, часто смотрелись в него. Наши пра-пра-прадеды при виде наших дедов у телефона могли бы, наверное, сказать, что те ведут себя так, как раньше вели себя люди у алтаря. В этом смысле и телефон немного изменил человека как антропологический тип. Вообще же происходит нормальное технологическое развитие. Оно всегда сопряжено с опасениями, но фотография в свое время не убила живопись, кино – фотографию, а телевидение – кино.

Читайте также:Почему нам так не нравится встречать русских за границей?

Но как быть, например, с эпидемиями умышленного искажения слов, которые накатывают именно из интернета?

Г. Г.: Все это было и раньше, задолго до всякого интернета. Кажется, у Довлатова есть забавная история про то, как Бродский шел ночью по Ленинграду с Анатолием Найманом и вдруг спросил, где на небе Южный Крест – которого, как известно, в нашем полушарии не видно. Найман, рассмеявшись, посоветовал Бродскому найти в энциклопедии на букву «А» статью «астрономия». А Бродский в ответ предложил самому Найману поискать там же на букву «А» статью «астроумие». Это нарушение правил, игра словами – черта творческого человека, со всех сторон обсаженного заборами и колючей проволокой, сделанными из языка. И конечно, такой человек старается все это исказить, сломать. Это нормальное явление, стремление к свободе. Думаю, такая игра существует с тех пор, как существует письменность, хотя нет – наверняка еще и раньше.

Но масштабы распространения всех этих «аффтар жжот» и «ужоснах» сегодня несопоставимы с прежними временами.

Г. Г.: Конечно, но ведь и количество этих «заборов» у нас в языке уже близко к критическому. Интернет просто дал возможность их обходить. Мне кажется, главная проблема – та, что русский язык в принципе считается в обществе принадлежащим, с одной стороны, государству – всяким министерствам, депутатам и прочим инстанциям, а с другой стороны – профессионалам-лингвистам. Поэтому обычные люди все время ощущают язык, на котором говорят, немножко не своим. В грамотных людей встроено не творческое отношение к языку, а настороженное: «не перешел ли я каких границ». Предписывающие установки у нас доминируют над описывающими. И даже исследователем языка считается человек, не описывающий, каков язык, а авторитетно указывающий, каким он должен быть. У нас ведь и все словари такие – нормативные. Так правильно, так неправильно, и с обязательными пометками: устаревшее, просторечное. Уже словарь маргинализирует варианты и формы. А в результате получается нормативизм и дирижизм – беда, которая воспитывалась в носителях русского языка на протяжении почти всего прошлого столетия. Одно правильно, другое нет, одно норма, другое – искажение. Это тормозит язык, он теряет гибкость, и как раз против этого в конечном счете и направлены все эрративы – умышленные искажения, о которых вы говорите.

На то, чтобы сделать язык немножко более своим?

Г. Г.: Именно. А языки, в которых существует традиция включения в словари просто того, что есть, в которых уделяется внимание практике употребления, – эти языки получают огромное преимущество.

Например, английский, охотно включающий в словари те же словечки, рожденные в интернете?

Г. Г.: Да! Английский постоянно вбирает в себя новые слова, совершенно не заморачиваясь тем, откуда они пришли. Главный критерий – их используют люди, носители языка. Там же весь французский словарь можно найти, огромное количество греческих слов, латинских – через французское посредничество или напрямую, – немецких, русских. Этот язык постоянно все берет, все осваивает и приспосабливает. И возвращает, причем совершенно никому не навязываясь. Поэтому, думаю, английский и дальше будет подниматься, усиливаться как международный язык.

Вернемся к влиянию интернета. Выходит, вы не видите в нем ничего негативного?

Г. Г.: Разумеется, вижу, и очень многое, но это не совсем то, о чем вы говорите. На мой взгляд, одно из главных – и, конечно, пугающих – влияний интернета состоит в том, что с его появлением слова перестали исчезать и забываться. Случился ужас, которого боялся еще Сократ, говоривший, что письменность приведет к тому, что у людей перестанет работать память, они не смогут различать важное и не важное, будут записывать всякий вздор, который однажды и заполонит все человеческое существование. Понятно, что он отстаивал иерархическую функцию языка: когда только небольшая группа посвященных знала, что людям учить, а о чем следует забыть. Человечество давно от этого ушло, но проблема-то сейчас именно этого свойства. Слова, тексты, один раз появившись в Сети, никуда уже не уходят, человек тащит их за собой. И если книжку еще нужно найти, а потом и в самой книжке что-то отыскать, то Google в интернете сделает все мгновенно. Если сопоставить объем нынешних «незабываемых» слов с прошлым, то разница огромна. При этом значения многих из этих слов человек уже не очень хорошо себе представляет. Люди всегда пользовались агнонимами – словами, значения которых они не понимают, какую-то долю в нашем словаре эти агнонимы составляли и раньше. Но представьте ситуацию, когда большую часть нашего словаря составляет громадный массив не понятых, не осмысленных слов и выражений, находящихся при этом в постоянном обиходе. Многие ведь используют слово «идиосинкразия» или, скажем, «гомеопатия», даже понятия не имея, что это такое. И таких слов уже сотни – произносимых без всякого смысла, просто так! Не хочу выглядеть алармистом и восклицать «какой ужас!», но это уже заметное явление. Мы оказались в очень интересном мире, где вдруг обрели плоть и ведут оживленные беседы персонажи Платонова и Зощенко.

Читайте также: Я боюсь сделать орфографическую ошибку

Вероятно, можно говорить уже и о том, что интернет меняет наше сознание?

Г. Г.: С этим вопросом лучше все же обратиться к специалистам. Могу посоветовать, например, известную книгу Николаса Карра The Shallows, переведенную на русский как «Пустышка», – как раз о когнитивных угрозах интернета. Но, в принципе, вы правы: влияние сетевого языка и поведения вообще на сознание налицо. Сознание ослаблено. Когнитивная и коммуникативная функции языка угнетены, а экспрессивная и манипулятивная – усилены. Отсюда – резкие суждения, кричащий алогизм, презрение к рациональности. Много работая со студентами, я наблюдаю быстрое рассеивание памяти, утомление от восприятия большого текста. При этом на круг человек сегодня прочитывает, может быть, даже больше, чем раньше, – больше знаков проходит перед глазами. Но читает он их на очень небольшую глубину. Даешь студентам компактные тексты – они отлично усваиваются, ими легко оперировать. Но это тексты действительно маленькие, в один экран компьютера без скроллинга. А стоит только взять более продолжительный текст – и выясняется, что некоторые логические связи в головах вчерашних школьников уже не удерживаются надолго. Почему случилось некое событие и к какой точке вернуться, чтобы это понять? Выявление ключевых слов, опорных точек в большом тексте – все это становится серьезной проблемой.

Как ее решать?

Г. Г.: Менять саму процедуру обучения. Молодым людям нужно давать сложные задачи на вырост. Они должны сами много писать. Развивать письменную речь и накапливать написанное, чтобы через какое-то время возвращаться к прочитанным текстам. Родители хотят, чтобы их дети читали? Тогда надо осознать, что прочитать теперь уже недостаточно: чтобы научиться любить читать, нужно сначала научиться писать.

В этой связи вы должны приветствовать возвращение к практике сочинений на экзаменах?

Г. Г.: Нет. Сочинение – это совсем не то. К сожалению, из нашего образования совершенно выбита такая вещь, как изложение. В те уже почти первобытные времена, когда учился я, сначала учили писать изложения, а только потом сочинения. Простите, но сочинение, в общем, может написать любой дурак. Как форма повествования сочинение намного проще. Потому что изложение задает определенные рамки, требует знания текста – достаточного, чтобы этот текст пересказать своими словами. Это, таким образом, более сложная задача: текст сначала нужно понять – причем текст, как правило, написанный хорошим писателем. И вернуть в школу нужно было изложение, а вовсе не сочинение. А вторая вещь, которой не учитывает идея возврата к сочинению, – это игра. Вообще, главное влияние интернета на человека – это игровое влияние. Особенно на молодых людей, среди которых играет в те или иные игры большинство. И элемент игры в обучении абсолютно необходим. Школьников и студентов нужно приучать писать тексты, в которых они проделывали бы некоторые операции по умышленному искажению, если хотите, уже прочитанного текста. То есть ту самую игровую эрративную практику, пародию нужно вводить в дело.

Читайте также: Учить иностранный язык... для себя

Вы используете такие приемы в работе со студентами?

Г. Г.: Да, конечно, и не только такие. Я, например, даю им задания, в которых главную роль играет не текст, а географическая карта. И нужно не запомнить сюжет, а самим нарисовать с помощью Яндекс.Карт или Googlemaps основные маршруты движения героев. Или перемещения какого-то исторического персонажа. Выясняется, что это прекрасно ложится на опорную изобразительную матрицу, востребованную сегодняшней жизнью в сети максимально. И если своими руками, своими пальцами все это набиваешь и вычерчиваешь, то и маршрут Одиссея запоминается лучше, а с ним – и сама поэма. Интернет – и в этом его большое достоинство – позволяет сделать частью собственного опыта опыт чужой. Правда, чисто виртуальный, в чем, конечно, есть и серьезный недостаток. А настоящая работа с языком и над языком всегда – телесна!

То есть происходит через книгу?

Г. Г.: И через книгу. И через архитектуру. Мы вот ездили со студентами Вышки на практику в Рим, и они перед поездкой собрали свою книгу для чтения. Конечно, это была компиляция весом в 2,5 кг. Но опыт работы над ней до поездки и последующий опыт внесения исправлений и дополнений дал всему путешествию новое измерение – языковое и литературное: чтобы этот город мог поселиться в их памяти и в их языке, они сначала изготовили его словесный макет.

Чтобы потом разместить его в Cети?

Г. Г.: Смайл!

О пошлости под маской культуры

«Наука приравнивает всю эту культурную пошлятину «возрастных», «кушающих», «отдыхающих» и «присаживающихся» к суевериям и бережно изучает собранные образцы. Не читать же мораль человеку, который отказывается протянуть руку для рукопожатия «через порог», получать в подарок платок или в застолье передавать нож из руки в руку. Как и список бытовых суеверий, живая речь находится в постоянном движении. Вот в последние лет десять тянущиеся к культуре люди вместо «удобно» все чаще говорят «комфортно». Почему? Возможно, потому, что за несколько десятилетий до того они привыкли употреблять слово «неудобно» в значении «неприлично, стыдно». Даже анекдот такой был в 80-х годах – про Стеньку Разина, который в набежавшую волну княжну-то бросил, а потом ему «неудобно стало». Значит ли это, что ради слова «комфортно» надо отказываться от слова «удобно»? Нет, не значит. И мизинчик не обязательно оттопыривать, когда рюмку опрокидываешь, но и раздражаться на мизинчик оттопыривающих – последнее дело. Тут главное быть понятым. С ударением на «о», понятное дело».