Диалектика просвещения

Вопросы, связанные с реформированием или, как теперь принято популярно выражаться, модернизацией образования, относятся к самым болезненным и сложным в России. Они обсуждаются уже долгое время, тогда как реальные действия в этой сфере порождают главным образом публицистический шум, а не действительные эффекты, внушающие надежду на то, что здесь что-то может измениться в лучшую сторону. Причем в этой области - особенно применительно к высшему образованию и научным институтам - давно сложился набор штампованных позиций, которые начинают воспроизводиться по малейшему поводу.
Позиции эти таковы, что позволяют говорить о существовании фундаментального раскола в российском обществе. Этот раскол проходит между такой влиятельной общественной группой, как представители научного и образовательного сообщества, и властью, выступающей в качестве инициатора реформы системы науки и образования. Сводятся позиции этих двух групп примерно к следующему (для большей наглядности эти позиции мы несколько утрируем).
Чиновники руководствуются представлением о том, что существующая система науки и образования в России:
а) громоздка, б) крайне неэффективна.
Представители науки и образования, напротив, считают, что существующие институты и система их функционирования весьма эффективны. Однако эффективны они потенциально. Проявить этот потенциал мешает лишь политика государства, недостаточно финансирующая науку и образование.
Попытки чиновников нечто предпринять в области науки и образования расцениваются большинством представителей научного и образовательного сообщества примерно по одной и той же схеме. Государство стремится разрушить уникальное и передовое российское образование и российскую науку. Что оно передовое, не вызывает ни малейшего сомнения. Когда государство уделяло должное внимание образованию и науке (в советское время), мы были самой образованной, читающей страной, которая находилась на переднем крае научных изысканий. Если когда-то Бисмарк сказал, что войну 1871 г. выиграл прусский учитель, то в рамках описываемой позиции считается, что спутник в космос запустил советский учитель. С этой точки зрения говорить о необходимости реформы образования совершенно абсурдно. Присоединяться к Болонской системе, вводить единый государственный экзамен и т.д. в наше образование - это преступление. Вредительство, идущее на поводу у Запада, который будет только руки от радости потирать, когда мы станем здесь совсем дикими и необразованными. Про науку и говорить нечего. Советские ученые и космос освоили, и бомбу сделали (и даже не одну). Конечно, все это было возможно только благодаря Академии наук, которая есть наше величайшее сокровище. После Петра Великого мудрые правители ее холили и лелеяли, а другие (то есть немудрые) - наоборот. Для сомневающихся: см. историю российского государства.
Позиция чиновников и разных реформаторов выглядит примерно так. Во-первых, все это дутое самомнение. Заслуги все в прошлом, а прошлого не вернешь. Чтобы вернуть, надо обратно советское общество строить, а на это мы пойти не можем. Уровень образования падает. МГУ вот еле-еле в этом году вошел в сотню ведущих мировых вузов. В следующем, наверное, вообще не войдет. Школьное образование и того хуже. Ученых хоть отбавляй, а толку чуть. Колея научно-технического прогресса (инновационного развития, как теперь принято выражаться) пролегает сегодня где-то за пределами России. А если академики думают иначе, то, как говорится, чем бы дитя ни тешилось... Поэтому за науку надо как-то взяться. На ум, правда, приходит только одно: ею, во-первых, надо управлять. В смысле направлять в нужное государству и рынку русло. Для этого ее надо стимулировать по таким-то финансовым схемам, которые позволяют оптимизировать расходы, направив их на такие конкретные цели и программы. И во-вторых, ее надо эффективно контролировать. По критериям, понятным любому менеджеру. От неэффективных научных производств надо, понятно, избавляться. Короче говоря, все идеи, связанные с реформой науки, ограничиваются весьма ясным, хотя и весьма узким горизонтом, раскрывающимся перед любым человеком, получившим сертификат МВА.
Если ученое сообщество делает вид, что не знает, как можно контролировать фундаментальную науку (а о нем в основном и речь), то вот, пожалуйста, есть мировая практика: число публикаций, импакт-фактор (частотность цитирования), число грантов и проч. Уважаемое ученое сообщество даже может само определить, по каким критериям его будут далее оценивать. Сообщество, правда, в этот момент начинает мяться и придумывать отговорки: не все так радужно с этим импакт-фактором; аршином общим российскую науку не измерить и проч., и проч. А если уж быть совсем искренним, то суть проблемы вот в чем: начальство научного института само знает, кто у него в подчинении ученый, а кто не очень, и никакие индексы и критерии ему не нужны. Короче, в этом вопросе воз и ныне там.
Никакого реформирования не получается, потому что научное сообщество наотрез отказывается видеть проблему в своем нынешнем состоянии (кроме, конечно, недостатка финансирования, а также правовой неопределенности в некоторых имущественных вопросах). О смелых планах - взять, к примеру, да превратить Академию наук в этакий клуб для ученых или, скажем, слить множество научных институтов с университетами, - возникавших в некоторых горячих головах, уже и помину нет. Все реформирование свелось к назначению президента Академии (все по той же схеме выстраивания "вертикали власти"), а также к посулам увеличить зарплаты ученым, увязав это доброе дело со злым делом постепенного сокращения штатов научных институтов.
Если посмотреть на всю эту ситуацию отстраненно, в контексте развития научных и образовательных институтов, то ее можно диагностировать в двух отношениях. Во-первых, с точки зрения истории вообще, во-вторых, с учетом специфики российской истории научных и образовательных институтов.
Научные и в особенности образовательные институты крайне консервативны. Трансформировать их можно лишь в том случае, если начинания власти получают почти безоговорочную поддержку научного и образовательного сообщества или по крайней мере не встречают заметного сопротивления. Так, реформу французского университета смог предпринять только Наполеон. Для реформирования немецких университетов потребовалось поражение в войне с Наполеоном. Только на гребне возникшего в немецких землях патриотического подъема Гумбольдт смог осуществить реформу, которая сделала немецкий университет XIX в. самым передовым научным учреждением в мире. Видимо, без такого очевидного факта, как военное унижение страны, от академического сообщества трудно ожидать признания того, что в его епархии что-то не в порядке. Будем, однако, надеяться, что до этого дело не дойдет. Следовательно, нужен какой-то другой путь. Из истории известно, что создать эффективную систему научных институтов можно, если, не упраздняя старых институтов, просто вводить новые. Именно таким образом в свое время возникали европейские академии наук как альтернатива закостеневшему университету, во многом еще сохраняющему своей средневековый цеховой характер. Современные модели университета - немецкая и французская - возникают в свою очередь на рубеже XVIII-XIX вв., что приводит к падению значения академий, на которые возлагали свои надежды просветители. Когда университет стал тесен для естественно-научных изысканий, появились научные институты. Однако во всех этих случаях инициатива исходила от ученых, а не от бюрократов. Исключение составляет, пожалуй, лишь наполеоновская реформа, но именно французская модель управляемого и контролируемого правительством университета (которая, кстати, была воспроизведена и в России) проиграла немецкой модели автономного исследовательского университета.
Если из этой исторической перспективы взглянуть на ситуацию в современной России, то можно сказать, что предпосылки для реформы научных и образовательных институтов отсутствуют напрочь. Власть имеет дело с глухим сопротивлением научного сообщества, причем можно априори сказать, что его позицию поддерживает и большинство населения, склонное популистски переоценивать сегодняшний научный потенциал страны на основе фоновой исторической памяти о научно-технических достижениях СССР. При этом академическое сообщество всячески стремится выстроить единую линию преемственности - имперская, советская, современная наука, что делает позицию Академии наук практически неуязвимой с идеологической точки зрения. В итоге получается, что власть, которая хочет что-то там сделать с академией, - это временщики, тогда как академия - это неотъемлемый элемент истории России с петровских времен. В этой ситуации остается одно - образование новых институций. Поэтому вся надежда - на исследовательские университеты (преодоление порочного разрыва между исследованием и преподаванием) и новые институциональные формы, вроде свободных научно-технических зон.
Помимо этих общих соображений, нельзя, конечно, не учитывать российскую специфику истории науки. Наука и высшее образование в России страдают фундаментальным родовым недугом -параличом автономии. Как Академия, так и университет возникли в России благодаря волевому усилию власти. И всегда этой власти так или иначе подчинялись. Отсюда фундаментальная двусмысленность положения той же Академии: с одной стороны, она сопротивляется власти, но, с другой стороны, она ей не может не подчиняться, так как привыкла апеллировать только к авторитету власти, а не к авторитету разума. Не без исключений, конечно, но признаки автономии, которые не могут не радовать любого здравомыслящего человека, крайне немногочисленны. Например, во время последних выборов в члены Академии прокатили большинство чиновников и политиков (правда, зачислили в ее члены А. Акаева). Это, конечно, славный факт.
С другой стороны, нельзя не учитывать, что когда звучат голоса из научного или образовательного сообщества, то это тоже голоса главным образом чиновников от науки и образования (пусть и с какими-то прошлыми научными заслугами). Голоса же рядовых ученых и преподавателей почти не слышны (они голосуют ногами - кто в зарубежные научные центры и университеты, а кто - менять профессию). Дело даже не в том, что им высказаться не дают, а в том, что эти структуры являются жесткими корпоративными цехами, требующими от своих членов лояльности. Вне этой дисциплинарной рамки могут себе позволить действовать лишь представители некоторых коммерциализованных экспертных и аналитических центров, ощущающих себя независимыми от дисциплинарного давления больших цеховых структур.
Эта же историческая родовая травма проявляется и в позиции власти, постоянно чувствующей в себе призвание наукой управлять. Утвержденная отныне практика назначения президента Академии, вызвавшая плач по утрате автономии академического сообщества, кстати, не имеет отношения к подлинной опасности, просматривающейся в действиях и логике государства. Каким образом назначают или избирают высших функционеров в науке - это вопрос отнюдь не первостепенный. Любой немецкий профессор в немецком университете XIX -начала XX в. назначался государством -и ничего, система прекрасно работала.
Скрытая, но более серьезная опасность заключена в характере менеджериальных схем, в рамках которых мыслят и действуют реформаторы от власти. Экономико-управленческий, планирующий схематизм мышления несовместим с некоторыми базовыми принципами научной деятельности. Проблема не в том, сколько денег и по каким приоритетным направлениям собирается платить государство. А в том, как организована эта система научного поиска, пусть даже и весьма узкого и избирательного по своей тематике. Мысля экономически и управленчески, разумным представляется направлять деньги на достижение каких-то результатов в рамках одной программы (например, финансируя один отлично подходящий по всем критериям научный коллектив).
Логика же успешной научной и инновационной работы является прямо противоположной: над решением проблемы и технической задачи следует работать на основе множества альтернативных подходов. Только в свободной конкуренции в области научного поиска и изобретательства может быть выявлен лучший результат. Без этой конкуренции, состязательности в вопросах поиска научной истины и инновационной мысли проку никакого не будет.
Проще всего проиллюстрировать это на истории неудачи советской науки в области создания компьютерных чипов. В этой области какое-то время велись интереснейшие альтернативные разработки. Но в какой-то момент, возможно, вполне обоснованно, на основании экспертных оценок бюрократы решили, что нечего тратить деньги и силы на работу по нескольким направлениям. И дали распоряжение сосредоточиться на одном из них - копировать и совершенствовать схему чипов IBM. Именно с этого момента страна оказалась в обычном своем хвосте "догоняющего развития", закрыв для себя возможность инновационных прорывов в этой области.
Если же мы хотим не просто решать какие-то конкретные проблемы и задачи, а иметь действительно новые прорывы, то здесь есть только одно правило: научному сообществу (если это, конечно, научное сообщество, а не цех непонятно чем занимающихся граждан с атрибутами в виде степеней и званий) необходимо предоставить полную свободу поиска и экспериментирования - опять же на состязательной основе. Наука - дорогое удовольствие. Но почему-то некоторые государства ее по-прежнему терпят.