ЕГЭ в России — больше, чем ЕГЭ

Президент, встретившись с министром науки и образования Андреем Фурсенко, поставил точку в спорах о ЕГЭ: национальный экзамен себя оправдал, задача преодоления коррупции на барьере «школа — вуз» решается, проблемы есть, процедуру надо совершенствовать.

По большому счёту ЕГЭ стал единственной за последние годы доведённой до конца структурной реформой, если не считать столь же яростно критикуемого перехода высшего образования на систему «4+2» (четыре года в бакалавриате, два года в магистратуре). Пенсионная реформа, которая бодро начиналась, по сути дела, свёрнута. То, что происходит с армией и здравоохранением, реформой назвать нельзя — здесь не решается проблема адаптации устаревших механизмов к требованиям постиндустриального общества. Административная реформа выродилась в перестановку «кубиков» в системе федеральных органов исполнительной власти ещё в 2004 году.

Разумеется, переход на Единый государственный экзамен связан с модернизацией российского образования. В данном случае, можно говорить прямо, с его вестернизацией. Не случайно борцы с ЕГЭ всячески намекали на то, что экзамен внедряли некие американские эксперты. И ведь вот что интересно: с приватизацией — был грех, поскольку опыт имелся, естественно, только у западных экономистов, с финансовой стабилизацией — тоже не обошлось без иностранных специалистов, консультировавших молодое правительство страны, которая никогда не использовала механизмы прекращения немотивированной эмиссии денег и сознательного снижения бюджетного дефицита.

А вот с единым экзаменом такого не было, поскольку уже несколько лет в некоторых пилотных регионах шёл эксперимент, а отдельные продвинутые вузы, в частности Высшая школа экономики (ГУ-ВШЭ), специалисты которой и работали над концепцией реформы образования, по сути дела, проводили у себя экзамены, полностью соответствовавшие правильным представлениям о ЕГЭ. И, кстати, благодаря этому практически полностью избавились от коррупции при поступлении в вуз.

Разумеется, снять коррупционную составляющую проще в формате одного образовательного учреждения, сложнее — в масштабах России. Равно как и проконтролировать чистоту и прозрачность процедуры. С огромной страной, да ещё с первого раза, так получиться не может: 900 тыс. человек сдавали экзамены, 30 тыс. — завалили, 2200 человек набрали высшие оценки — 100 баллов. Не говоря уже о том, что ошибки в организации допускались совершенно абсурдные. «Опыт проведения ЕГЭ показал, что система образования плохо приспосабливается к новым институтам», — констатирует проректор ВШЭ Григорий Канторович. В нормативные документы, которые регулировали процесс отказа от вступительных экзаменов в вузах и переход на национальный экзамен, изменения вносились до последнего, да и до сих пор вносятся. Не готов даже сертификат ЕГЭ, он появится только в 2010 году.

Говорят о том, что ЕГЭ не решил проблему коррупции. Но если не давать пользоваться мобильными телефонами во время экзамена, пресекать списывание, если перенаправлять итоговые тесты для проверки в другой регион, чтобы не было соблазна накрутить баллы своей области или краю в борьбе за звание самой умной территории, если контролировать с помощью милиции и общественности все пляски вокруг процесса тестирования, тогда экзамен гарантированно будет снижать коррупционную составляющую. Наконец, и это главное, утверждает ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов, следовало бы сделать ЕГЭ целиком федеральным, как он и задумывался, а не передавать большинство полномочий по его проведению в регионы. Тогда и контроль станет жёстче, и сомнений в коррупциогенности целых российских территорий — меньше.

Не защищёнными от субъективного фактора оказались и олимпиады разных уровней. Проблема в том, что те, кто проводят олимпиады и проверяют их результаты, должны пользоваться безукоризненной репутацией. А в этом году число победителей предметных олимпиад разных уровней оказалось несколько великоватым. Но и от этого изъяна можно избавиться: во всяком случае, олимпиады высшего класса могли бы проводиться совместно 3–5 топовыми вузами страны. Уже в этом году появился такой опыт — по ряду олимпиад объединялись МГУ, МГИМО и ВШЭ.

Не слишком блестящие результаты ЕГЭ-2009 свидетельствуют не о том, что формат экзамена неправильный, а о том, что у нас слабое среднее образование. Огрехи в проведении единого экзамена и недостаточная его защита от субъективного фактора говорят о том, что ответственные структуры, в том числе Минобр, плохо подготовились к первой в истории России массовой тестовой «страде».

При всех оговорках даже в этом году ЕГЭ продемонстрировал, что новая модель расширяет пространство выбора для абитуриентов, повышает степень доступности высшего образования и равный доступ к нему, способствует резкому увеличению мобильности талантливых детей из провинции, что, кстати, является важной социальной задачей в стране, где настоящая жизнь, в том числе образовательная, теплится лишь в нескольких очагах.

Всё это очень важно: ЕГЭ в России — больше, чем ЕГЭ. Потому что высшее образование, в отличие от советской эпохи, стало массовым. И в этом смысле заменило армию в качестве инструмента социализации молодых людей, в том числе из глухой провинции. Причём речь идёт о продвинутой социализации — качественное высшее образование способно играть роль прогрессивной социальной среды. Есть одна проблема: в результате массовизации высшего образования надулся своего рода образовательный bubble, пузырь, и чтобы сдуть его, нужна, с одной стороны, система объективной оценки знаний, позволяющая отсекать «низ», то есть ЕГЭ, и, с другой стороны, инструмент подготовки к рынку и выталкивания на рынок специалистов, получивших общее высшее образование, то есть бакалавров. Для тех, кто стремится к большему во всех смыслах слова — материальном, творческом и т.д., — существует магистратура.

На выходе мы имеем единственную осмысленно проведённую реформу — с чёткой целью и понятными средствами её достижения. А что до непопулярности мер, так настоящие реформы нигде и никогда не бывают популярны. Иначе это не реформы.