Клоака и наука
В Твери обнаружилось социальное гетто — район текстильной фабрики «Пролетарка», где семьи бывших рабочих живут бок о бок с нищими мигрантами. Обитатели фабричных общежитий пикетируют администрацию с требованием их расселить, а таксисты отказываются ехать в эти трущобы. Наш корреспондент Юлия Вишневецкая и профессор Высшей школы экономики Даниил Александров отправились в дебри Пролетарки, чтобы изучить законы выживания в экстремальных условиях.
Клоака
«Пролетарские дворы детства общежитием давно стали. Там по нынешним меркам тесно, но мы жили там, так всех знали. Мысль о прошлом теребит душу, я в окно, где жил, смотрю грустно. Кто-то лифчики свои сушит, да из форточки несет дустом», — пел Михаил Круг, самый знаменитый уроженец Пролетарки.
Добрый советский фильм про рабочую общагу не закончился свадьбой и путевкой в новую жизнь, а длился тридцать лет и три года. Не было финальных титров, герои не уехали на свадебном лимузине в даль светлую, а остались в общежитии, где у них родились дети, а потом и внуки. Фабрика, на которой они работали, развалилась, из общаги исчезли вахтеры и коменданты, а вместе с ними — телефоны и ковровые дорожки. Закрылись столовая и красный уголок, государство перестало обращать внимание на дырявые крыши и падающие кирпичи, корпуса обветшали и стали потихоньку заполняться мигрантами.
В здании фабрики уже давно торговый центр «Рубин» с кинотеатром и пиццерией, а наши герои так и живут в своих тесных комнатках, отгораживаясь занавеской от следующего поколения. По очереди моются в душе на первом этаже, готовят на общей кухне, ругаются и мирятся с соседями, у которых тоже давно выросли дети, а внуки гоняют на роликах по темным коридорам и не знают, почему их район называют «гетто» и «анклавом неблагополучия».
Морозовский городок — памятник архитектуры (тверские чиновники с нажимом добавляют: «Не регионального значения»). Ему уже больше ста лет — идеальный микрорайон для рабочих возводился с 1856 по 1913 год на деньги «Товарищества Тверской мануфактуры», которым владела Варвара Морозова, мать коллекционеров Ивана и Михаила. Она была женщиной образованной и щедрой — проект городка готовили знаменитые архитекторы Эриксон и Терский, стараясь обустроить фабричный комплекс так, чтобы рабочие могли нормально жить: на территории были школа, больница, театр, магазины, полицейский участок. Плюс жилые казармы, которые и сейчас, спустя сто лет, так и остались общежитиями.
Двадцать комнат на этаже, четыре этажа, шесть корпусов. На каждом этаже по две кухни, два туалета и два умывальника, на первых этажах душевые кабинки. В таких условиях сейчас живут около 500 семей. По документам каждая казарма — большая коммунальная квартира в долевой собственности. Примерно четверть комнат приватизирована, остальные принадлежат городу и сдаются жильцам по договору социального найма.
Памятник архитектуры встречает запахом затхлости. Через узорные отверстия в чугунных ступенях брызжет резкий электрический свет, бросая на облупленную штукатурку ровные ряды продолговатых пятен. И словно прямо из стен материализуются люди — кто с чайником, кто с тазиком. Мелькают цветные платки таджикских женщин. В коридоре дети играют с огромной собакой, из открытой двери вылетает футбольный мяч и после нескольких пасов летит точно в мой объектив.
Вслед за мячом выходит красивая женщина и смотрит на нас с таким недоумением, что социолог Александров — внимание, представляю главного героя и соавтора этого репортажа! — смущается и отводит взгляд в сторону.
Ире Коноплевой тридцать лет, и все эти годы она прожила на Пролетарке. У нее трое детей от разных мужчин. Нынешний, отец младшего, — мастер на все руки, грузин. Заходим в комнату, где они живут впятером.
— Вот здесь у нас гостиная, а здесь детская. Да нет же, вы голову поднимите!
Ого, да тут целый мир! 16-метровая комната остроумным архитектурным решением поделена на четыре сектора. Каждый кубометр воздуха используется: наверху спят дети, внизу диван и компьютер родителей, в передней части полноценный кухонный гарнитур, остается даже место для маленькой прихожей с зеркалом и калошницей. Все как у людей.
Комнату слева занимают сестра с мужем и двумя детьми, комнату справа — 55-летняя мать, представительница старшего, еще фабричного поколения. Она приехала сюда из Казахстана в начале 80-х по объявлению в газете. Родила четверых детей — тоже от разных мужей, — ждала, что дадут квартиру. Не дождалась, осталась в общежитии. Сейчас занимается торговлей. Последние две недели отдыхала на юге и вот едет домой. Видно, что в семействе она пользуется безоговорочным почтением: «Мама едет! Хочет жареной картошки!» И все, включая грузина, забегали. Прямо матриархат.
Весь день сестры Коноплевы планируют поход в душ. В их здании душевые кабинки давно закрыты, поэтому надо одеваться и идти в другой корпус. А там может быть очередь, поэтому лучше идти не в одиночку, а с кем-нибудь. Заходит цыганка из соседнего глаголика (так называется та часть этажа, где коридор загибается буквой «г»), просит ее подождать. «Я пока в магазин схожу», — говорит сестра Олеся. Теперь ждем ее.
Сестра Ира тем временем рассказывает про свою жизнь — как три раза в неделю водит детей в бассейн и на акробатику, как не может найти работу, которая совпадала бы с этим графиком, как они с сестрой давно мечтают отсюда съехать, но в собесе им не разрешают объединить материнские капиталы, чтобы купить одну общую квартиру. Еще у них есть третья сестра, которая живет на квартире с парнем, и брат, про которого они говорить не любят.
Потом соседи сообщат, что брат Коноплевых сидит за торговлю амфетаминами, а у всей семьи (на самом деле, у них другая фамилия) в местном сообществе репутация драгдилеров. Я никак не могу в это поверить — Александров может.
Приехала мама, привезла с юга пепельницу из ракушек и аляповатую пластиковую кошку. «В душ собираетесь? Подождите, я с вами». Запах затхлости перебивается ароматом жареной картошки.
Наука
На Пролетарке к журналистам привыкли. Чуть ли не каждый месяц здесь появляется информационный повод для региональной прессы: на четвертом этаже обрушился потолок, в подвале прорвало трубу, семье с тремя детьми предлагают переехать в однокомнатную квартиру.
Активистка Зоя Пфайфер, сухонькая женщина в очках, проводит привычную экскурсию по 47-му корпусу, демонстрируя пещерный пролетарский быт: посмотрите на наши умывальники, потрогайте наши батареи, почитайте счета из ДЭЗа, а вот тут мы залатали дырку, а вот на третьем этаже скинулись и поставили железную дверь. Александров оживляется и начинает подробно расспрашивать: «А как объединились? А кто собирал деньги? А какие вопросы еще решаются совместно? На кухне убираетесь по очереди или как придется?»
Моему герою и соавтору в шляпе, с бородкой и в очках, сквозь стекла которых смотрят по-мальчишески любопытные глаза, здесь ужасно нравится, но ему неинтересно говорить про потолки и тарифы ЖКХ. В молодости он был экологом и изучал, как разные организмы уживаются друг с другом на морском дне. Теперь он занимается социологией и ему интересна Пролетарка как уникальный феномен человеческого взаимодействия: редко найдешь район, где люди, плотно сожительствуя, так хорошо друг друга знают и могут так много рассказать о себе и своих соседях.
Более того, оказывается, брошенные государством, они организуют свою жизнь и отношения свободно, отчего, как объясняет Александров, действуют в точном соответствии с законами, описанными в учебниках и научных работах по социологии.
Наблюдения Александрова — это почти всегда «теоремы» не про Тверь и даже не про Россию, а про людей вообще.
Теорема брандспойта
Людей держит в плохом районе не бедность, а социальный капитал. Проще говоря — дружба.
«А куда уедешь?» — эту фразу мы не раз слышали от разных жителей Пролетарки сразу после жалоб на то, как тут плохо, как надоели соседи и бытовые условия, как хочется переехать в отдельную квартиру. Все мечтают выбраться отсюда, но ничего для этого не делают: в Твери зарплаты низкие, коммунальные платежи высокие, снимать квартиру невыгодно.
Сначала я недоумеваю: мне все время хочется посоветовать этим бедолагам взять жизнь в свои руки и не ждать помощи от государства. Ведь такая неестественная скученность мешает любому развитию: трудно вовремя приходить на работу, если не знаешь, когда утром освободится душ, трудно найти спутника жизни, если спишь в одной комнате с родителями, трудно дать детям нормальное образование, если в комнате нет места для стола, чтобы делать уроки.
Казалось бы, естественный шаг — свалить отсюда любой ценой. В какую угодно квартиру, на работу в Москву, в деревню, к тетке, куда угодно! По логике на Пролетарке должны остаться только дряхлые пенсионеры и совсем уж безвольные маргиналы. Но это не так — здесь полно абсолютно нормальных работающих парней, красивых незамужних женщин, молодых семей с детьми. Здесь вообще кипит жизнь и на чемоданах никто не сидит.
Александров убежден, что дело не только в бедности. Если люди здесь остаются, значит, у них есть на то важные причины и по-своему их выбор рационален:
— Вы посмотрите на эту мамашу с двумя детьми. Уедет она в квартиру в незнакомом районе — с кем ей детей оставить? Нанимать няню? У нее на это денег нет. Просить соседей, друзей, родителей? Но все они здесь, на Пролетарке! Этот ресурс распределенной заботы о детях в гетто описан еще Джеймсом Коулменом, когда он формулировал само понятие социального капитала.
С детьми здесь и правда очень удобно. Они стаями тусуются в коридорах, во дворах и воспитываются всем миром: каждый из обитателей общаги вправе сделать ребенку замечание и считает своим долгом помочь, если он порезался или ушиб коленку. Эта традиция сложилась еще в те времена, когда сотрудницы фабрики, работая посменно, по очереди водили детей в школу и в садик. Выросшие дети, понятное дело, дружат и уже не мыслят для себя другой модели воспитания. Этот стиль отношений распространяется и на новоприбыших.
— Как семья, — говорят молодые армяне Григорий и Марьям, которые переехали сюда из Спитака семь лет назад. — Все друг друга знают, помогут, если что. Ругаемся? Конечно! А в семьях не ругаются, что ли? У нас дети по-русски говорят уже лучше, чем по-армянски. У соседей соль попросить, у кого машина — могут подвезти. Даже в ларьке за углом продают сигареты в кредит, если знают, что ты здесь свой и никуда не денешься.
О том, как складывалась в советское время эта особая дружба, в красках рассказывает Зоя Пфайфер.
— У нас же общежитие было женское, мужиков нельзя было водить. Даже семейные сперва так жили: муж в своей общаге, жена в своей. Если вахтерша добрая, за бутылку, за шоколадку проводили. А бывает, какая-нибудь злыдня попадется, которая до тридцати замуж не выскочила и коброй сделалась, тогда разматывали пожарный шланг и на нем женихов на балкон затаскивали. Не в одиночку, конечно: пять-шесть девчонок соберутся и тянут вместе. Первого наверх поднимут, а он уже присоединяется, помогает остальных втащить.
Я начинаю понимать, что означает «социальный капитал». Старожилы Пролетарки прочно связаны этим пожарным шлангом. Когда такая дружба и такое доверие, куда уедешь?
Теорема третьего этажа
Людям свойственно объединяться для достижения общих целей, но возможность кооперации в группе зависит от длительности отношений.
— Вот вы мне скажите, почему у них там наверху рай, а у нас тут ад? — риторически спрашивает 50-летняя Валентина, обитательница первого этажа в корпусе 118. Первый этаж и правда клоака. Душ не работает в принципе, на туалет страшно смотреть, стены представляют собой летопись, в которой самовыразилось не одно поколение местных подростков.
Поднимаемся на третий — действительно райские кущи. Видно, что жильцы стараются наводить уют: на кухне диванчик и занавески, стены украшены какими-то трогательными картинками, на подоконниках цветы. Вот прямо сейчас несколько немолодых женщин делают ремонт в коридоре: одна очищает потолки от паутины, другая красит стену, третья подает валики и краску. Налицо отличная кооперация. Здесь есть даже свой приличный чистый душ, куда не пускают жильцов с других этажей.
Начинаем разбираться: почему так? Оказывается, жители первого этажа не могут договориться между собой, у них очень плохие отношения. Три комнаты занимают наркоторговцы Коноплевы — те самые, у которых брат сидит.
— Это я его и посадила! — хвастает соседка Коноплевых Татьяна. — Достали они меня: по тридцать человек мужиков, грязь, шум по ночам, шприцы валяются. И все об этом знали: и губернатор, и ФСБ, и следственный комитет. Ходили мы с Зоей Пфайфер в наркоконтроль — бесполезно. Пока я на маршрутке до дома еду, Коноплевым уже звонят. Через двадцать минут они уже все знают, смеются надо мной: ну и чего ты добилась? Я так разозлилась, всех подняла на уши. Позвонила брату, он у меня в Москве в ФСБ работает. Приходили какие-то мужики, угрожали мне — дулом пистолета в живот. Ну и посадили этого Игоря на пять лет. Теперь тихо стало. Но они, по-моему, до сих пор торгуют. Вы знаете, это ужасная семейка. У них такое свойство — всех себе подчинять. Все за них посуду моют, убирают, подметают, продают, носят деньги. Как выйдут их дети играть в коридор, сразу начинаются драки, склоки, выяснения, кто тут главный. Все с позиции силы.
Неудивительно, что в такой атмосфере трудно договориться о ремонте кухни. У других обитателей первого этажа отношения не намного лучше. Соседям в буквальном смысле сложно найти общий язык: на этаже много таджиков, едва говорящих по-русски. Но главное — здешнее население все время меняется. При нас рабочие ставят новые замки: кто-то съехал, на освободившееся место придут другие нуждающиеся в муниципальном жилье — текучка.
Почему на третьем этаже не так? Очень просто: в свое время там давали комнаты молодым семьям, и все женщины, которые родили детей в конце восьмидесятых, переехали на третий. Там у них сложился своего рода клуб молодых матерей с похожими проблемами и интересами. Они вместе работали на текстильном комбинате, вместе воспитывали детей, помогали друг другу в тяжелые времена. Сообщество живо до сих пор, поэтому и проблем с кооперацией нет.
Как ни странно, такой расклад почти в каждом корпусе: на первом этаже ад, на третьем рай, на втором чистилище. Случайность? Не совсем. Конечно, на третьем этаже жить лучше. Первый — это проходной двор, его нельзя запереть от посторонних хотя бы потому, что там находятся общие для всего корпуса душевые кабинки. На нижнем этаже воруют, сюда заходят погреться бомжи и наркоманы. Какой смысл убираться, если чужие приходят и гадят?
Поэтому жильцы, имеющие долгосрочные планы, стараются забраться повыше, а транзитные персонажи — гастарбайтеры, временно нуждающиеся переселенцы — могут перекантоваться и внизу. Коноплевы — чуть ли не единственная на первом этаже семья с давними фабричными корнями. В свое время они поленились перебраться на третий и в итоге остались аутсайдерами.
— Ничего удивительного! — комментирует Александров. — Драгдилеры во всех трущобах мира живут на первом этаже: клиенты могут постучать с улицы и получить товар через окно.
Самый простой индикатор договороспособности — это кухня: если жильцы установили график дежурств или хотя бы скидываются на уборщицу, значит, нашли общий язык. А если распорядка нет и каждому кажется, что уборкой занимается он один, это говорит о том, что здесь живут чужаки, которые плохо знают друг друга. Александров выделяет основные факторы, способствующие успешной кооперации не только в масштабах этажа, но и в масштабах района или даже города.
— Во-первых, относительная однородность. Если все очень разные, взаимодействие налаживать труднее.
Во-вторых, длительность отношений, формирующая доверие. Наконец, отсутствие чужаков и рисков — наличие двери, замка. Вы знаете, как трудно купить квартиру в престижном нью-йоркском районе Гринвич-Виллидж? Мой коллега из Йельского университета должен был принести в местное ТСЖ рекомендацию нобелевского лауреата. Потому что «чужие тут не ходят». Третий этаж — это такой же Гринвич-Виллидж в миниатюре, клуб с ограниченным доступом, и у его обитателей есть свои клубные блага. И вот что интересно: если этих теток сейчас выселить из общежития и дать им квартиры в одном подъезде, это будет лучший подъезд в стране. А если их расселить случайным образом, весь накопленный опыт взаимодействия пропадет — карета превратится в тыкву. Вот почему проекты расселения гетто так часто проваливаются.
Теорема парижского метро
В европейском сознании классовая солидарность важнее национальной, религиозной и всех прочих.
На Пролетарке много армян. В Твери вообще большая армянская диаспора, и наиболее бедная ее часть сконцентрировалась в Морозовском городке. Отношения с армянами у остальных жителей на бытовом уровне неплохие, но в разговорах то и дело всплывают стереотипы о понаехавших:
— Армяне все скупают, — говорит Зоя Пфайфер. — Своим помогают, а нас обманывают. Вон Язычян, предприниматель, купил себе место в городской думе, взял в аренду помещение второй прядильной, армяне у него в конторе работали на высоких должностях, а нам, рабочим, зарплату по три месяца не платили.
— А Григорий и Марьям тоже такие? — уточняет Александров.
— Не-е-ет, ну что вы! Это же наши армяне, они в нашем говне живут, они честные трудяги.
— Вот! — потирает руки от восторга Александров. — Моя гипотеза в очередной раз подтвердилась! Вы понимаете, она делит армян на «хороших» бедных и «плохих» богатых. Я предполагаю, что в Европе солидарность не расовая, а классовая. Мой американский коллега приводил пример, как в бедном пригороде Парижа французский мрачный гопник в наколках уступил место в метро черной мусульманке. По его мнению, в Америке это было бы невозможно, потому что там расовые противоречия важнее классовых. Похоже, что у нас так же, как во Франции и во всей Европе, — и не так, как в Америке. Обратите внимание, в России люди, покупающие квартиры в дорогих домах, не проверяют заранее, будут ли рядом с ними жить таджики или чеченцы: близость по доходу им важнее. А бедные выясняют. Но не потому, что боятся таджиков или дагестанцев как таковых. А потому, что не уверены, что они такие же бедные трудяги.
Теорема годичных колец
Каждая новая волна миграции в массовом сознании вытесняет предыдущую, в качестве чужаков воспринимаются только представители «новейших» национальностей.
«Подобно тому как годичные кольца дерева хранят информацию об особенностях его роста, Пролетарка запечатлела в себе основные этапы развития нашего общества». Это высказывание принадлежит не социологам, а бывшему главе города Владимиру Бабичеву, но она очень точно иллюстрирует очередную мысль Александрова:
— Вы знаете, кого американцы считали бандитами и попрошайками в середине XIX века? Конечно же, ирландцев, бежавших от картофельного голода! Они, мол, грубые, грязные и принадлежат особой круглоголовой кельтской расе. Потом что-то похожее говорили про евреев. Потом про китайцев. Сейчас говорят про мексиканцев. А ирландцы и евреи — давно свои. В этом смысле Пролетарка живет по тем же законам, что и весь мир.
Почти все нынешние ее обитатели — мигранты разных поколений. Все когда-то откуда-то приехали и устраивались в общагу на время, рассчитывая в будущем получить нормальное жилье.
Сначала на Пролетарке жили рабочие из Твери и окрестных деревень. В 80-е рук на фабрике стало не хватать, и появились лимитчики, которые устраивались на комбинат по объявлениям в газетах. Ехали со всех концов страны, зачастую наобум — украинцы, молдаване, рабочие с Урала и из Казахстана. Они здесь давно укоренились, сейчас никому не приходит в голову называть их лимитой.
Потом были армяне и военные из Прибалтики. Военные получили квартиры и выехали, армяне остались. В основном это жертвы землетрясений в Спитаке и Ленинакане. Их здесь очень много. Марьям и Григорий тоже оттуда. Чуть позже к ним добавились бакинские армяне, бежавшие от резни в 1990-м. Потом стали приезжать их родственники и друзья.
Если не считать богатого Язычяна, армян «понаехавшими» на Пролетарке уже никто не считает. Хотя раньше были проблемы:
— Когда я познакомился с Ашотом, ему было двенадцать лет, мне одиннадцать, — рассказывает Олег из 122-го корпуса. — Он плохо понимал по-русски и вообще был какой-то стремный. Я к нему прицепился, врезали друг другу, конечно. А сейчас друзья, на рыбалку вместе ходим, ведем философские разговоры.
Сейчас «понаехавшими» считаются мигранты из Средней Азии. Но и здесь налицо процесс интеграции. На первом этаже 122-го корпуса нетипичная ситуация: половина этажа отремонтирована, стены аккуратно выкрашены в зеленый цвет. Почему? Ведь мы знаем, что на нижнем этаже должен быть ад. Оказывается, здесь пару лет назад образовался очень продуктивный союз Светы и Абдула. Они подключили к процессу других таджиков первого этажа, Абдул выступил в роли бригадира и переводчика. Он принес с работы краску, и теперь на первом этаже можно жить.
— Соседи про меня сплетничают, что я, мол, с чурками путаюсь, а ремонт якобы только для себя, — говорит Света. — А я отвечаю: так это же для вас для всех — общая кухня, общий коридор. А с другой половиной этажа мы договориться не можем: не хотят они водиться с таджиками.
Теорема воздуха
Социальная идентичность группы может сформироваться из чего угодно. Даже из воздуха.
У жителей Пролетарки есть своя гордость. Гордятся тем, что живут в памятнике архитектуры и ходят по столетним ступеням. Тем, что собрались мужики и прогнали наркоманов, которые повадились ходить на их территорию. Тем, что на Пролетарке родился Михаил Круг. Гордятся «особым воздухом», «силой места», «космической энергией» — в общем, гордятся самой Пролетаркой и тем, что они все вместе там живут. «Пролетарка меня схватила и не отпускает», — говорит Владимир Могильников, самый харизматичный из местных активистов.
— Социальная идентичность — важная часть человеческой жизни, — уверяет Александров. — Подобно рукам и ногам, она есть у всех. И всегда формируется по принципу «мы — они». Классический эксперимент: людей случайно делят на группы, скажем, с зелеными и красными табличками и предлагают играть в какую-нибудь игру, где распределяют какие-нибудь печеньки. И «зеленые» очень быстро начинают подсуживать «зеленым», а «красные» — «красным». Какими бы дурацкими ни были ресурсы для формирования идентичности, они все годятся. А тут ресурс вовсе не дурацкий — сама Пролетарка и общие трудности.
Мне уже тоже начинает казаться, что в Пролетарке «что-то есть». Казалось бы, социальное гетто не «Альпен Голд», но, глядя, как дети спокойно играют на площадке без родителей, а неродные армянские бабушки присматривают за ними из окон, ощущаешь альпийское умиротворение.
Мой герой и соавтор достает телефон и пишет жене эсэмэску: «Солнышко! Я сижу на скамейке в Пролетарке. Здесь так прекрасно дышится!»
Не социология, а политика
Что будет с Пролетаркой?
Перспективу улицы Двор Пролетарки завершает дом 70 с гордым названием «Париж» — в честь французской архитектурной выставки 1900 года, на которой этот шедевр промышленного модерна получил приз как лучшее жилье для рабочих. Тогда «Париж» был общежитием, но в 1972 году это здание — единственное — переоборудовали, и сейчас это обычный многоквартирный дом, в котором приобрели недвижимость обычные и вполне состоятельные люди. По стеклопакетам снаружи видно, что их здесь больше половины. И сразу понятно, как в России надо бороться с анклавами социального неблагополучия: стоит сделать в квартирах отдельные туалеты, и это уже никакое не гетто.
Но в других казармах перепланировки не было, и их жители стали заложниками добротного морозовского строительства: кирпичные дома, в кладку которых, по легенде, добавляли для крепости яичный желток, упорно не желают разваливаться. Если бы это были ветхие хрущевки, они бы давно были объявлены аварийными и люди смогли бы выбить себе квартиры. Но морозовские дома такие крепкие, что туда, наоборот, периодически переселяют народ из ветхого жилья. В итоге внутри скудного тверского переселенческого фонда происходит вялая круговая миграция: одну-две семьи из Пролетарки выселяют в какую-нибудь освободившуюся квартиру, но тут где-нибудь проваливается крыша, и коллектив Морозовского городка пополняется новыми членами.
Недавно несколько комнат в общаге временно предложили жителям пятиэтажной халупы, обрушившейся в другом районе. Но пострадавшие отказываются ехать в Морозовские казармы, потому что знают, что это «кладбище надежд»: можно заселиться сюда на время и остаться в памятнике архитектуры на всю жизнь.
Текстильный комбинат окончательно закрылся в 2009-м, но перестал заниматься квартирным вопросом гораздо раньше, еще в начале 90-х. Тогда муниципалитет, по выражению чиновников, был вынужден «подобрать» архитектурный комплекс и взять на себя обязательства по его коммунальному обслуживанию, реставрации и расселению. Уже двадцать лет тверские чиновники ломают голову, где взять на все это денег. Бывшие рабочие тем временем собрали неформальный актив, воюющий с управляющей компанией, которая выставляет непомерные счета и штрафы, начисляя деньги за общие коридоры и кухни.
Самый харизматичный из активистов, Владимир Могильников, встречает меня в футболке с надписью «Александр Романов». Кто он такой?
— Да просто депутат-одномандатник, пиарился тут, майки раздавал, а я донашиваю. О нас всегда вспоминают перед выборами. Кто только здесь не выступал, чего только не обещали! А после выборов тишина. Я слышал, у китайского спецназа бывают тренировки: выдергивают чеку и перебрасывают гранату по кругу. У кого первого взорвется, тот проиграл. Пролетарка — такая граната. У кого из чиновников она взорвется, тому не поздоровится. Как именно? О, тут большой взрывной потенциал. Или с нацменами схлестнемся, или дорогу «Сапсану» перекроем. В прошлый раз я наших отговорил идти на рельсы, а Зое Пфайфер до сих пор приходят письма из прокуратуры: экстремистом она у них числится.
Руководитель информационного управления Тверской думы Владислав Белорусов считает, что это обычный шантаж. Лидеры пролетарской борьбы всегда готовы отказаться от своих подрывных планов в обмен на квартиру лично им.
— По-хорошему, им следует направить свои усилия на поиски инвестора, — считает Белорусов. — Пока что они могут сообща только жаловаться и шантажировать. А вот на то, чтобы найти деньги, их кооперации не хватает.
Несколько лет назад харизматичный Могильников выиграл суд с администрацией города, добившись, чтобы Морозовские казармы из общежития стали долевой собственностью, что дало жильцам возможность приватизировать комнаты. Через два дня его дочку арестовали за распространение наркотиков.
— Она же, дура двадцатилетняя, особо и не виновата была: просто друзья попросили что-то кому-то передать. Сначала ее в ФСКН завербовать хотели, пистолетом даже угрожали, — спокойно рассказывает Могильников, — мол, будешь делать контрольные закупки и нам сообщать. Но я сказал: «Нет». Пусть лучше отсидит, но в это дело не лезет.
Могильников убежден, что эти два эпизода — с приватизацией и с дочерью — связаны между собой. Со стороны судить сложно, но понятно, что права собственности существенно затрудняют как расселение, так и реставрацию памятника архитектуры. Перед городом стоит задача выкупить и расселить гигантскую коммуналку. Если арендаторам еще можно найти другую жилплощадь по социальному найму, то собственникам можно предложить только другую собственность и только после того, как дома будут признаны аварийными. Сейчас почти полностью расселен только 48-й корпус, который юридически остался общежитием.
Администрация планирует отремонтировать 48-й, переселить в него жителей 47-го, дальше отремонтировать 47-й — и так по цепочке. Этот проект займет не один год. При этом он не дает ответа на главные вопросы: куда все-таки выселить 500 семей и что потом делать с Морозовским городком?
Первая проблема вроде бы решается просто — строительством одной новой многоэтажки. И она уже даже была построена — хорошее общежитие квартирного типа на улице Строителей изначально предполагалось отдать жителям Морозовского городка. Но в процессе строительства идея поменялась: глава города решил передать квартиры госслужащим, а Пролетарку по возможности переселять на их места, то есть в такие же убогие муниципальные комнаты, только в другом месте. Неудивительно, что туда никто не поехал.
Сейчас идет вторая серия: многоквартирный дом для морозовских жителей должен быть достроен к 2016 году. Но, похоже, все пойдет по тому же сценарию — ясно, что городу выгоднее дать квартиры врачам и учителям, чем каким-то странным людям из гетто. На мои осторожные предположения на этот счет чиновники отвечают выразительным молчанием — тем самым, которое знак согласия.
Вторая проблема: если 500 семей так или иначе получат квартиры, что делать с Морозовским городком? Снести его нельзя: все-таки памятник. Реставрация и капитальный ремонт с полной заменой всех коммуникаций и сохранением архитектурного облика обойдутся по подсчетам местного ЖКХ в пять миллиардов рублей. Это почти годовой бюджет Твери, поэтому чиновники и любят говорить, что памятник «не регионального значения».
Из федерального бюджета эти деньги никто выделять не собирается. И тут опять всплывает фигура какого-то волшебного инвестора, нового Морозова, который придет и сделает из казарм гостиничный комплекс, лофты или студенческий городок. Пока что в Твери слабо представляют, что это должен быть за инвестор и где его искать. Ведь сначала городское сообщество должно определиться, каким оно видит будущее Пролетарки, и только потом привлекать деньги под конкретный проект. Если эти здания будут жилыми, то надо делать одну перепланировку, а если там будут офисы или художественные галереи — другую.
Сейчас экспертная рабочая группа разрабатывает план развития Морозовского городка — третий за двадцать лет. В общем, замкнутый круг: чтобы сделать ремонт, нужен инвестор, а чтобы найти инвестора, нужно сделать ремонт, а ремонт нужно делать со смыслом, а для этого надо решить, чего мы хотим.
И тут опять всплывает «теорема третьего этажа»: успешная кооперация не терпит текучки, нужны долгосрочные отношения. А тверские мэры и губернаторы, как гастарбайтеры, все время меняются, и каждый раз разговор начинается заново. Причем иногда кажется, что никто не виноват, просто какое-то проклятие. Сейчас, например, глава города лежит в реанимации, и кто будет его заменять, непонятно.
По-хорошему, нужно, чтобы на крышу «Парижа» приземлился волшебник в голубом вертолете, который:
- Предложит внятную и устраивающую всех — от жильцов до высокопоставленных чиновников — концепцию устройства Пролетарки.
- Построит дом или купит квартиры для 500 семей.
- Сделает ремонт на пять миллиардов, понимая, что окупится он не скоро.
- Запустит свой проект (гостиницу, кампус, выставочный центр) и удостоится памятника прямо перед входом в «Париж», да простит меня мой герой и соавтор, которому тогда нечего будет изучать.
В Твери мне не раз намекали, что было бы неплохо привлечь прессу к поиску инвесторов. Вот, привлекаюсь: счастливые обладатели пяти миллиардов, ау, вы где? Хорошее место пропадает. Отличные дома, прочные, стоят уже сто лет! И простоят еще сто пятьдесят, можете не сомневаться.