Comprendre à force d'aimer

Данное эссе написано в жанре культурной истории и представляет собой воспоминания автора о лекциях Владимира Андреевича Лукова (1948–2014) по Средним векам и Возрождению, прочитанных им в МПГУ в зимний семестр 2006 г.

В 2005 году я поступила на филологический факультет в Московский педагогический государственный университет, тогда носящий имя В. И. Ленина. Теория литературы, история русской литературы XX века, фольклор, риторика, древнерусская литература, теория и практика русского языка, отечественная история, история древнего мира… — все предметы были интересны, нужны и полезны для будущего учителя русской литературы (профессия, о которой я тогда мечтала). Начало студенческой жизни, первые знакомства и дружба на всю жизнь, вечерние прогулки по парку Мандельштама и споры о Бахтине — все было так, как надо, однако я быстро почувствовала, что мне чего-то не хватает. Я поняла, что ни один предмет я не могу назвать своим любимым и ни один преподаватель не может претендовать на роль моего научного руководителя (а о дипломе я начала задумываться с первого семестра первого курса). Я стала скучать. И решила писать курсовую по социолингвистике на кафедре русского языка.

Промелькнул первый семестр, сессия была сдана без особых хлопот, 25 января сам ректор разливал нам медовуху и кормил пирогами, а после каникул, в холодном и сером феврале, профессор Владимир Андреевич Луков начал вести у нас литературу Средних веков и Возрождения. Об этом предмете у меня было довольно смутное представление. Конечно, я читала Рабле и Шекспира, но то, что литература была и 1000 лет до них и что можно специализироваться на литературе V века или любить литературу века VI для меня тогда было совсем неочевидным.

В знаменитой поточной аудитории № 9 (знаменитой тем, что в начале XX века в ней выступал Ленин, а в конце века — Путин) собралось человек семьдесят. Все ждали лектора, который, довольно сильно опоздав, все же зашел в аудиторию, поблагодарил за ожидание и довольно тихим, но уверенным и приятным голосом попросил всех встать. Мы встали, а когда сели, оказались в Риме эпохи апостата. Мы ощутили атмосферу упадка античной цивилизации, с ее изощренными пытками первых христиан и изощренной латинской поэзией Авсония, совершенно неприличный свадебный центон которого Владимир Андреевич читал нам наизусть (После того, как сошлись они в сумраке ночи, // Пыл в них сама Венера влила для нового боя, // Он встаёт во весь рост против множества тщетных попыток, // Рот подминает и лик, на пяту налегает пятою…), вспоминая при этом, как его учитель Борис Иванович Пуришев точно также читал своим слушателям в этой же аудитории несколько десятилетий назад, не забывая упомянуть о том, как в свое время, в начале XX века, слушал все те же строки на лекции своего учителя, Валерия Яковлевича Брюсова...

Каждую лекцию Владимира Андреевича я помню до сих пор. Я записывала все-все-все (школьная привычка, перебороть которую я смогла, только когда стала слушать лекции не на своем родном языке). Впоследствии курсы с таким же названием были у меня в МГУ, РГГУ и Сорбонне (помню, что желание учиться в Парижском университете пришло ко мне после очередной лекции Владимира Андреевича, на которой мы проходили вагантов («Во французской стороне, на чужой планете…») и Луков, комментируя эту песенку, сказал, что он, будучи в Париже, увидел, что все записываются в Сорбонну и решил записаться тоже). Те «послелуковские» лекции, безусловно, оказались гораздо более глубокими и «научными», освещающими критические работы и библиографии по каждой проблеме, и, возможно, их читали гораздо более компетентные медиевисты. И все же именно Владимиру Андреевичу я обязана тем, что уже на первом курсе, слушая его сказочные истории про слишком молодого, слишком сильного и слишком прекрасного Кухулина, про уладскую королеву Медб, про пьяных вагантов и влюбленных трубадуров, про страстных рыцарей короля Артура и про целомудренных служителей святого Грааля, про Изольду и Тристана, любовь которых оказалась сильнее смерти, я влюбилась в эту литературу так, что решила писать диплом только у Лукова и только по Средним векам.

Надо сказать, что примерно такое же магнетическое впечатление он производил практически на всех моих сокурсников, которые поголовно влюбились в лектора и его лекции. Правда, они не пошли так далеко, как я, и не подумали делать из сказки научную работу.

Мне оставалось найти только тему, чтобы обрадовать Лукова своим решением, и очень скоро тема нашлась. Была весна, за окнами, как в хорошей альбе, пели птицы, мы подошли к куртуазной литературе Франции, и, рассказывая об одном лэ первой французской поэтессы Марии, Владимир Андреевич сказал: «Вся сущность куртуазной литературы уже содержится в завязке этого лэ: рыцарь Ланваль полюбил фею».

Дальше я уже не слушала ни про концепции куртуазной любви и теории генезиса лирики трубадуров, ни про фантастику в рыцарских романах, ни про кельтское влияние на раннюю французскую литературу, — именно в этот момент я поняла, о ком и о чем будет мой диплом.

Луков удивительно умел общаться со студентами, слушать их и убеждать. Только меня он не смог убедить в том, что я слишком мало знаю остальных преподавателей, остальные литературы и остальные кафедры, чтобы на первом курсе выбрать его в качестве научного руководителя. Он советовал мне почитать, послушать новые курсы, подумать. Он советовал мне подождать. Более того, он сказал, что чтобы заниматься средневековой французской литературой, мне надо изучать какой-то старо-французский язык, на котором, оказывается, были написаны все тексты, которыми я хотела заниматься.

На летние каникулы я уходила задумчивая и раздосадованная: складывалось впечатление, что с лекциями Лукова закончилось все хорошее, сказочное и волшебное. Я чуть не плакала от того, что целых два месяца не приду в девятую аудиторию и что больше никогда не услышу о том, как рыцарь Ланваль полюбил фею, и она ответила ему тем же.

Его последняя лекция была о Рабле, о народной смеховой культуре и Бахтине, ее открывателе, чье имя уже всплывало на школьных уроках по Достоевскому и на вводных лекциях по теории литературы в первом семестре, но с которым по-настоящему знакомиться я начала именно благодаря зарубежной литературе. Последние пять минут были продолжительной овацией Владимиру Андреевичу, мне не верилось, что все закончилось, и мы с подружкой решили, что снова будем ходить на его курс в новом учебном году (надо сказать, что на его лекциях встречались студенты разных курсов, слушающие их первый, второй, а некоторые и третий раз).

На свой первый частный урок по французскому я пришла с томиком Марии Французской, который знакомые знакомых прислали мне из Парижа. «Вы хотите учить французский для того, чтобы читать поэтессу XII века?», — недоумевал мой педагог. «Читать и переводить», — успокаивала я его.

Моим научным руководителем он так и не стал. Он стал оппонентом. В его отзыве на мой диплом была фраза, которой я очень стеснялась (что-то про беспрецедентную за последние 50 лет работу и пр.), а пригласить оппонировать мою кандидатскую Владимира Андреевича я уже не успела.

Но я успела, не раз и не два, зайти в девятую аудиторию и рассказать своим уже первокурсникам об Авсонии, Лукове, Пуришеве и Брюсове и о том, как и почему рыцарь Ланваль полюбил фею. Пусть этот период длился не так долго. Пусть Владимира Андреевича уволили из МПГУ раньше, чем меня. Пусть он так и не стал моим научным руководителем.

И знаете, Владимир Андреевич, я ведь только теперь, сидя в национальной французской библиотеке за диссертацией по Марии Французской, когда уже не могу ничего Вам сказать и ни о чем с Вами посоветоваться, начинаю осознавать и обдумывать то, что на Ваших лекциях просто поняла. Правда, правда. Поняла, не читая многостраничные фолианты и не сидя над манускриптами, поняла силой любви. Спасибо Вам, Владимир Андреевич.

Текст на странице издания