«Все уехали, а Маслов остался»

С именем Виктора Павловича Маслова в мировой науке связано несколько новых областей математики, с десяток математических методов и понятий. Его открытия имели и сугубо практическое применение — начиная от расчетов конструкции саркофага для аварийного блока Чернобыльской АЭС, и заканчивая моделированием экономической ситуации в России. В июне академику, лауреату Ленинской, государственной и других премий, профессору-исследователю ВШЭ исполнилось 90 лет. Своими воспоминаниями он поделился с «Вышкой для своих». 

Про Чернобыль

Это было, конечно, самое трудное решение в моей жизни. Евгений Адамов, который руководил созданием саркофага над аварийным 4-м блоком АЭС, дал мне три дня на финальные расчеты. И сказал: «если Маслов подпишет разрешение — закрываем саркофаг, если нет — то нет». Я руководил теоретической группой математиков и механиков, которая отвечала за конструкцию саркофага. Изначально руководитель советской атомной промышленности Ефим Павлович Славский предлагал такое решение: «Давайте быстрей это все засыпем». Но понятно же, что просто засыпать нельзя, иначе будут выбросы радиоактивных элементов. Потом физики решили, что нужно сделать внизу цементную подушку. Испугались что ТВЭЛы пройдут прожгут землю — как утюг проходит сквозь лед, и заразят подземные воды. Это, было бы, конечно, катастрофой для всей Европы. Но когда привлекли нашу группу, мы просчитали, что зря эту подушку залили. Ни один ТВЭЛ не дошел до этой подушки — по нашим расчетам получалось, что горячий поток, который выделяют ТВЭЛы, поднимается наверх.

Главным в конструкции саркофага было отверстие в крыше, которое обеспечивало охлаждение завалов за счет естественных подсосов, и при этом не позволяло произойти новым выбросам. Наша группа должна была рассчитать оптимальные размеры этого отверстия. Сроки были сжатые, но возможности нам дали огромные. Адамов очень хорошо процессом руководил. Я, например, говорил ему утром: «Нам нужно провести такой эксперимент: поджечь на дне реактора шашки с цветным дымом». Мне это нужно было, чтобы сверху смотреть, как смешиваются краски этого цветного дыма. Если внутри завала срабатывает каминный эффект — то краски не смешиваются. А если там сложный переход (есть выбросы), то краски смешаются. И вот, я говорил утром что нам нужно провести такой эксперимент, а уже днем это было сделано, и мы наблюдали эффект. То есть, возможность работать была, но на финальные расчеты мне дали три дня. 

Какая тут была цена ошибки? Что было бы, если бы выбросы все-таки произошли в итоге? Что мне было бы тогда делать? Последовать примеру Легасова, который покончил жизнь самоубийством? Я тогда считал три дня и три ночи. И я эту бумагу подписал — решил, что можно закрывать саркофаг крышкой с рассчитанным отверстием. 

Над последствиями Чернобыльской катастрофы я еще работал потом несколько месяцев. Был такой генерал Говоров Владимир Леонидович — заместитель министра обороны по линии гражданской безопасности. Мужик был изумительный. Он занимался ликвидацией последствий аварии. Его интересовало, в частности, как осадки будут распространять радиацию, где озимые можно сажать, чтобы они не впитали эту гадость. Я ему помогал в этом. Он мне говорит: «Это надо своими глазами видеть!», как говорят военные, посылая на разведку. Мне дали отличный УАЗ, все приборы там были, которые нужны. И я своими глазами исследовал ил в окрестных реках и смотрел, как течения его разносят. Потому что именно ил собирает радиацию очень сильно. В результате я подхватил рак щитовидной железы – болезнь, которой все опасались после Чернобыля. Но я на себе проверил что самое опасное — это облучение, лучевая болезнь, а не этот рак. Рак мне предлагали оперировать, но я не стал, и вот жив до сих пор.

Модель саркофага, на которой мы работали, была устойчивой долгие годы. Украинский академик Барьяхтар несколько лет назад говорил мне: «Ваша модель работает замечательно». Но Чернобыль — это такая проблема, которую, к сожалению, нельзя забыть. Со временем в саркофаге стали трескаться стенки и образовались щели. Год назад сделали другое «Укрытие», огромные деньги потратили на его создание. Но полностью проблема выбросов не решена, риски есть. Я в последних работах писал, как можно сделать фильтр, который бы защищал от утечки радиоактивных элементов. Однако мои предложения не были учтены в конструкции нового укрытия…

Про МИЭМ и ВШЭ

Когда я перешел в МИЭМ из МГУ, в 1968-м году, я поставил условие: возьму кафедру, если дадите возможность собрать группу сильных студентов. Я подобрал таких ребят, которые поступали на физфак и мехмат МГУ, и хорошо сдали математику, но не были приняты по разным причинам. И такую замечательную группу удалось набрать! Мои друзья взялись в этой группе преподавать. А это крупнейшие ученые: Толя Костюченко, Володя Арнольд, Юра Манин. Манин (он был содиректором института Планка в Германии в 1993-2005 годах) к каждой лекции готовился десять часов. Продумывал, в какой части доски напишет какую формулу. Каждый из этих ученых для этого курса написал специально книгу – учебник нового типа. Я тоже написал. И еще договорился с Рэмом Хохловым, что эти ребята, первокурсники, будут у него на кафедре физпрактику пятого курса проходить! Они там переломали все приборы. Но все преподаватели были в восторге — такой дух крепкий и энтузиазм был в этих ребятах. Больше, правда, таких экспериментов образовательных не проводили, это был один такой уникальный курс. Ребята, конечно, понимали, что им здорово повезло, и очень старались. Все потом сделали хорошую карьеру. 

МИЭМ — это очень важная история в моей жизни. Такая дружеская команда, мы общим делом все жили. А когда МИЭМ объединился с Вышкой — это вообще лично для меня подарок был. Потому что я всю жизнь занимался экономикой и физикой. Экономика — это вообще моя страсть. Мои расчеты, например, мне позволили предсказать несколько экономических кризисов. Дефолт и развал Советского Союза я предсказал именно по экономическим причинам. Но поскольку я математик, мне нужны сильные ученые-экономисты, чтобы проверять мои модели и уверенность чувствовать. Например, прекрасная экономическая модель родилась из моего сотрудничества с Валерием Макаровым — директором Центрального экономико-математического института РАН. Виктор Полтерович, гениальный экономист, извлек ядро из моей математической теории и создал свой метод, очень действенный. Так что для меня вот это сотрудничество с экономистами — это как воздух. И с физиками. А сейчас физики-теоретики мирового уровня идут работать в Вышку, и в МИЭМ. И это замечательно.

Про друзей-диссидентов

Моим близким другом с раннего детства был Булат Окуджава. Я даже жил в его доме, на Арбате. Это была прекрасная квартира, с камином, там всегда вкусно пахло, потому что мама и бабушка Булата прекрасно готовили. Наши матери были ближайшими подругами, и почему-то был период, когда я жил в семье Булата, а он тогда уже жил отдельно (он ведь на семь лет меня старше) и приезжал в гости, а я у него дома был как у себя. 

Среди моих друзей было много диссидентов. Например, Юра Рыжов, мой близкий друг. Когда Бурбулис предлагал Юре стать премьер-министром вместо Гайдара, я случайно присутствовал при этом разговоре — это было в Париже, я был в гостях у Юры в его посольской квартире (он был тогда послом во Франции). Но сам я диссидентом не был. Это странно: даже вьетнамцы, родственники моей жены, считали меня диссидентом. Я боролся со спецслужбами, но я не был диссидентом. А во время перестройки, меня как раз считали противником перестройки. Когда академика Сахарова выбирали в Верховный Совет от Академии, я был одним из выступающих на Общем собрании АН СССР, и мне даже пытались не дать возможности говорить — захлопывали. Боялись, что я скажу что-то против Сахарова, хотя я не был против Сахарова — я говорил опять об опасностях развала Союза, о том, что могут быть межнациональные конфликты, может пролиться кровь… 

Был еще в те годы памятный разговор с Иваном Степановичем Силаевым — это такой советский государственный деятель. Он был председателем совета министров РСФСР в 1990-1991 гг. Меня к нему привез Тихонов, ректор МИЭМ, тоже мой друг. Для Силаева мы должны были сделать расчеты как раз экономической модели. И мне Силаев говорит: «Мы решили идти по польскому пути!». А я ему отвечаю: «Конкретно вам по польскому пути идти не надо. Лех Валенса набрал большой капитал тем, что был диссидентом. Но теперь он этот капитал истратил, и его время закончится быстро. А у вас-то этого капитала нету! Потому что вы не диссидент. Вас просто убьют». А он говорит: «ну и пусть убьют».

В общем, я при всех режимах был как бы немножко против. Но в советское время мои друзья-диссиденты считали меня очень про-советским человеком. Я и был про-советским: мой отчим, Борис Федорович Поршнев, был марксистом, и он, наверное, повлиял на меня. И со своими друзьями — Булатом, Юрой Рыжовым — мы много спорили. Но были моменты, когда они были мне благодарны. Например, Булат как бы стеснялся своего отца. Потому что его отец был первым секретарем тбилисского обкома, а потом на Урале партийным деятелем. При этом дядя его был знаменитым троцкистом, тетя — анархисткой. Так вот, Булат как бы стеснялся, что его отец был коммунистом и партийным деятелем, но и любил его, и ему было приятно, что я его отца очень уважаю. Я как-то ему рассказал такую историю, которую я знал от мамы, а он не знал. Шулико (так звали его отца) и Ашхен (это мама) шли по улице, и какой-то грузин на Ашхен выпучил глаза. Она ведь красавица была! И Шулико дал ему по морде. Я это рассказал Булату — а он не знал — и он был очень доволен.

Про поездки за границу

Многие, с кем я работал, уехали за границу. Среди них есть несколько нобелевских лауреатов, ведущие физики, математики мирового уровня. Но я никогда не хотел уехать. Людвиг Фадеев, физик и математик, друг мой большой, так говорил : «все уехали, а Маслов остался — и я остался». Мы с ним очень тесно по науке были связаны. Его ученики тоже в основном уехали. Но мои — в основном остались. МИЭМ сумел удержать школу, и сейчас, после объединения с Вышкой, возможностей для удержания еще больше. 

В мире сильнейшие школы математики были во Франции и в России. Во Франции я работал некоторое время, и мне это очень нравилось. Это был Институт высших научных исследований (IHÉS) в пригороде Парижа, в Бюр-сюр-Иветт. По сути, в лесу находится институт, и ученые — первого порядка, замечательные ученые, там по нескольку месяцев живут и работают. Очень хорошая атмосфера. Но остаться не хотел, нет. 

Первый раз я поехал в туристическую поездку в Тунис. Тогда еще не было дипломатических отношений с Тунисом. И с нами в поездке был человек из первого отдела, который, как мне сказали, специальным образом за мной следил — почему-то там решили, что я из буржуазной семьи. Вел он себя безобразно, лазил смотреть какие-то моим бумаги, и я с ним крупно поссорился. И после этого особо не пытался попасть за границу. Ездил только на математические конгрессы, поскольку был там пленарным докладчиком. А как только стал академиком в 84 году, стал непрерывно ездить. За первый год объездил с докладами 12 стран. После перестройки читал лекции за границей, деньги там зарабатывал. Как раз это понимание разницы цен за границей и в нашей стране меня тогда напугало. За две недели до августовского путча 1991 года  я опубликовал статью в Известиях «Как нам избежать полной катастрофы». Мне было понятно, что если за границей за доллар можно купить билетик на метро, а в России — кубометр строительного леса, то такая ситуация при открытии границ должна привести к дефолту. И он произошел. 

Сейчас, по поводу нынешней ситуации, я думаю, такого перекоса между Россией и внешним миром уже нет. Напряжение, которое существовало в последние годы, я думаю, сильно скорректирует коронавирус. И ситуацию с санкциями он ослабит, очевидно. Когда общая беда наступает, людям уже не до того, чтобы на шнурки друг другу наступать… Думаю, для России это все к лучшему обернется. 

Фото: Михаил Дмитриев

Автор текста: Дранкина Екатерина Александровна, 24 июля, 2020 г.