«Меня часто спрашивают: зачем ты так громко и так взволнованно говоришь?»

Владимир Малявин – знаковая фигура в мировом востоковедии. Китаист, философ, переводчик всех главных даосских текстов. Он работал приглашенным профессором в Парижском Университете, возглавлял Институт изучения России в Тайване, а сегодня является профессором-исследователем и одним из ведущих специалистов департамента зарубежного регионоведения факультета мировой экономики и мировой политики ВШЭ. 13 сентября ему исполнилось 70 лет, в связи с этим «Вышка для своих» публикует с ним интервью.

Про Сингапур

В 1972-м году, в свои 22 года, я поехал на лингвистическую стажировку в Наньянский университет в Сингапуре. Это был, естественно, мой первый выезд за границу. Мы жили на квартирах, на окраине, и чтобы попасть в университет, ездили на автобусах по 20 минут. Это был тот еще, старый Сингапур, с огромным живым чайна-тауном со множеством лавок, с индийским кварталом. Я общался с простыми людьми, поскольку свободно говорил по-китайски, потом долго переписывался с ними. Учили нас в университете гоминьдановцы из Тайваня — отношений с КНР у Сингапура еще не было. Это сейчас Си Цзинпин призывает учиться у Сингапура, а тогда это была безвестная окраина…

Шло первое десятилетие правления Ли Куан Ю, он создавал Сингапур буквально из ничего. Но среди людей, с которыми я учился, он пользовался неоднозначной репутацией диктатора, Сингапур они называли полицейским государством. Правда, неоднозначная репутация была и у самих этих людей: немцы, англичане, французы, американцы — они были из поколения 1968-го года, в основном левацких взглядов — марксисты, троцкисты. Их фактически сослали туда: они были заводилами у себя в университетах, громили администрации, сжигали папки с делами, так что от греха подальше их и выслали. Общение с ними было для меня первым потрясением в жизни. Во-первых, мне с ними было очень интересно, мы крепко дружили, сидели по вечерам на пляже перед Парламентом и часами разговаривали. А во-вторых, я впервые осознал себя тем, чем являюсь до сих пор — человеком мира, а не своей маленькой территории. Я говорил на пяти языках, мог говорить c ними по-свойски о Марксе, об их стратегии и тактике революционной борьбы, высказывал собственные скептические взгляды на это дело.

Про угол, в котором можно найти правду

Стать ученым я решил в детстве. Мои родители были учеными-химиками, так что это был для меня естественный выбор. Единственная для меня стезя, на которой возможно серьезное отношение к жизни, это познание. Я как выбрал одну тему — Восток, так с ней и остался. Сначала хотел изучать, как было модно тогда, Японию в Институте Восточных языков при МГУ, но меня не взяли. Япония была страшно блатным направлением, а у меня связей не было, мне сказали: «на Японию не возьмем, иди на Китай». Это был 1967-й год, в Китае культурная революция, самое жуткое государство в Азии, с военными конфликтами — никто этим заниматься не хотел. А я очень обрадовался. Искать правду я собирался где-то в этом углу, и большой разницы для меня не было — что Япония, что Китай, я понимал, что там я могу резвиться, как хочу, никто меня не тронет. С Японией в итоге я все равно много работал: я и японский знал, и после Сингапура поехал сначала в Японию, а только потом в Китай, и одна из главных тем моих в науке — сравнение Японии и Китая. Китай глубже намного, это даже не обсуждается. 

Если бы я занимался историей России, философией, диаматом, мне могли дать по шее, там я должен был бы заниматься госпропагандой, а не наукой. А Китай давал шанс заниматься серьезной наукой. 

Про экзистенциальный пафос

Но я бы сказал, что ученым в обычном понимании слова я так и не стал: я понял, что отвлеченное академическое исследование мне неинтересно, мне интересно соединение науки с жизнью. В том, что я пишу, всегда имеется, так сказать, экзистенциальный пафос. Это всегда написано с оглядкой на жизнь, на то, как люди себя ведут в разных ситуациях. Вообще говоря, я моралист. Можно сказать, что я прячусь за фиговый листок морализаторства, но мораль — это хоть какая-то практическая польза от текста. Даже мои переводы — они отличаются от академических именно тем, что стоят на практике. Перевод очень важен, для меня это способ искать правду. Но именно через практику. Практика невозможна без учителя. Ты должен найти учителя и умереть у его ног, чтобы дойти до последней точки. Мне повезло, 20 лет я жил на Тайване, и там я нашел учителей, которые учили меня китайской мудрости. Много лет я практикую тайцзицюань, это очень глубокое и тонкое искусство, настоящий духовный путь.

Человек, который не знает практики, переводить китайские тексты не может. Ему будет казаться, что в его переводе есть смысл, а на самом деле его, скорее всего, нет, а есть бессмыслица. Даосы вообще считают, что переводами может заниматься только даос. Собственно, я мог бы считать себя даосом, формально я принадлежу 22-му поколению школы Лунмэньпай. Я много знаю о даосизме, гораздо больше, чем большинство китайцев. Мне говорят, что я уже не русский и у меня не русская психология, но слияния моего полного с китайской культурой не произошло, конечно. Это невозможно, я же не могу стать китайцем. Да и вообще личность уникальна, несет в себе что-то, не влезающее ни в какие характеристики…

Про ценности маргинала

Интеллектуал должен быть маргиналом и гордиться этим. По внешним русским понятиям я какой-то отщепенец: сейчас сижу под Москвой, фактически на даче у края леса, пишу книжки, редко выбираюсь. Борюсь с самолюбием, тщеславием, надеюсь, что никто мне не скажет, что я нескромен. Но иногда сталкиваюсь с недоброжелательством. Когда я в Вышку пришел, декан моего факультета Сергей Караганов, первым делом меня спросил: «почему китаисты так зверски кусают друг друга?». Я ответил словами китайской поговорки: «ученые люди друг друга кусают». Но лично я безобидное существо, никого в жизни не укусил, почти никого не критиковал, иногда только отбрехивался, когда мне хамили. 

Сейчас я в Вышке, и мне здесь хорошо: здесь нет цинизма, который мне неприятен на Западе, нет хамства, которого много в России, атмосфера такая… с небольшим воодушевлением, но без искусственного надрыва. Я вижу заинтересованных людей, уважающих друг друга, лампадка теплится, огонек под кастрюлькой поддерживает тепло.

Я работал во Франции, запросто мог там остаться, но не остался. Меня водили по парижским салонам, один известный французский философ меня водил, и говорил: «Владимир имеет полное и точное знание французской философии». Все на меня смотрели, щупали, удивлялись. Очень все хорошо и утонченно во Франции, в Европе, но для меня все равно там какая-то пустота, манерность. 

Про родство и разницу душ

Зато я 20 лет проработал на Тайване. Там есть корни китайской культуры, которые я могу изучать, прекрасные библиотеки и фонды, для научной работы идеальные условия. Там нет науки в нашем понимании, но ко мне там отлично относились, я был директором, деканом университета. Это был институт изучения России — я им рассказывал, что такое Россия. То есть, я сначала изучал китайскую душу, а потом наоборот, им рассказывал о русских. В итоге рассказывал так, что мог насладиться неподдельным изумлением на лицах слушателей. Потому что я знаю чувствительные струнам китайской души, знаю, как на них играть. 

Китайский миф, на чем все строится, — это мечта о мире, в котором все бы устраивалось само. А русский миф такой: сначала я соседа заставлю устроить жизнь так, как я хочу, а потом уж за свою возьмусь. Но поскольку первая задача невыполнима по определению, то до второй дело и не доходит. Вообще, психологическая матрица китайцев - прямая противоположность нашей, это любопытно, при наличии общих вещей в нашем мировосприятии. Потому что наша «соборность», грубо говоря, сходна с азиатской общностью: сначала «мы», а потом «я». И это от западного индивидуализма нас отличает, и вокруг этого разворачиваются все коллизии. Мы должны в себе «я» каким-то образом подавить, точнее оставить и усвоить душевное смирение. 

Разница же в том, что у русского — все надрыв, а китаец легко живет. К своей мудрости китайцы в большинстве своем равнодушны, Лао Цзы, Конфуция не читают, думая так: «они великие люди, а я куда полезу, они уже все сказали, чтобы к этому хоть чуть-чуть добавить, надо жизнь положить, а мне кормить семью надо». Но эта мудрость встроена в их жизнь. В китайской мудрости много иронии, и китайцу уже не надо ничего принижать, ему все, что дано, — все в пользу. А русский человек будет плакать и юродствовать — было мне предназначение высокое, а вышло-то вон что, так и пропади все пропадом, буду ваньку валять, выставлю себя еще гаже. Нет ничего более великого в России, чем низко пасть, это по Достоевскому, это наше все. Русский сталкивается с правдой, которая для него недостижима, и его реакция такая: я не могу быть мудрецом, не могу принять правду возвышенной жизни, значит, буду юродивым. В русской правде возвышенной жизни иронии нет, поэтому мы и принижаем, и юмор наш, цинизм, кривляние — это отсюда. 

Про раненых хирургов

На Тибете я тоже много раз был. Даже немного освоил тибетский зачем-то… Семнадцать раз был на Кайласе, это святая гора западного Тибета, туда все русские «шизотерики» рвутся. Те, кто прочитал пару книг и считают себя буддистами.

Но на самом деле, сколько бы ты не прочитал, не написал книг (я написал пятьдесят, какой-то Лев Толстой от китаистики!), ты все равно хорошо сознаешь ограниченность своих знаний. Между Западом и Востоком, между правдой и неправдой. И я стою между тем и другим, я «раненный хирург», могу только из собственного опыта исходить. Но вот это, кстати, и есть источник знаний, будьте ранены, станьте уязвимы, глядишь, из этого что-то произрастет. Надо выйти, посмотреть в глаза людям и начать говорить так, чтобы это их задело.

Из этого мой пафос. Меня часто спрашивают: зачем ты так громко и так взволнованно говоришь? А потому что я стою у края понимания, я сам плохо понимаю, что говорю, поэтому я в волнении и тревоге.

Фото: Михаил Дмитриев

Автор текста: Дранкина Екатерина Александровна, 16 сентября, 2020 г.