Поспелова Ксения Вадимовна

Специалитет: Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова, специальность «Филология», квалификация «Филолог.Преподаватель»

Образование

• Исследование по теме «Словосложение в древнефризском языке» завершено и представлено в виде текста кандидатской диссертации.
• В 2017 году закончила аспирантуру: кафедра германской и кельтской филологии, филологический факультет, МГУ им. М. В. Ломоносова.
• В 2013 году с отличием закончила специалитет: «Теория и практика перевода», кафедра английского языкознания, филологический факультет, МГУ им. М. В. Ломоносова.

 Стажировки

Группа высокого профессионального потенциала (кадровый резерв НИУ ВШЭ)
Категория "Новые преподаватели до 30 лет" (2019-2020)

Erasmus Mundus, ноябрь 2015 г. − май 2017 г.
Работа над кандидатской диссертацией в университете Гронингена (Rijksuniversiteit Groningen, Нидерланды).

Erasmus Mundus Action 2, Strand 1 (EMA2)

Aurora II – Towards Modern and Innovative Higher Education

544916-EM-1-2013-1-FI-ERAMUNDUS-EMA21

http://www.utu.fi/en/sites/em-aurora/

Начала работать в НИУ ВШЭ в 2018 году. Общий педагогический стаж: более 9 лет.

• Замещающий лектор, Guest Lecturer. Читала лекции в МГУ им. М. В. Ломоносова и в университете Гронингена (Нидерланды).
  Темы: «Аблаут в германских языках», «Вымышленные языки», «Системы письменностей», воркшоп Interpreting Old Frisian Compounds и пр.
• Тренер и фасилитатор. Темы авторских бизнес-тренингов: «Деловая переписка на английском языке», «Описание финансовых закономерностей на английском языке».
   
• Руководитель курсовых работ в ВШЭ, программа «Компьютерная и прикладная лингвистика», 2018−2019 уч. г. Тематика: лексикология, семантика, переводоведение.
• Рецензент дипломных работ (германская филология) в МГУ им. М. В. Ломоносова.
  Темы: «Двойственное число в древнегерманских языках», «Именослов англосаксонских королевских династий: этимологический анализ», «Мюнхенский заговорный текст против ночных тварей: этимологический и стилистический анализ».
• Член жюри на конференции «Ломоносовские чтения − 2019» (словесность).
• Проктор на Олимпиаде ВШЭ − 2019 (филология).
• Приглашённый эксперт на защитах ВКР в Лицее ВШЭ, 2018 год (лингвистика).
  
  
• Автор-составитель корпоративного онлайн-словаря, включающего в себя
  более 1 600 терминов и выражений.
• Составитель прикладных глоссариев.
  Тематика: визуальный мерчендайзинг, внутренний аудит, девелопмент, Retail IT, HR, комплаенс, процессы центра дистрибуции, розничные продажи, финансы.
• Действующий синхронный и последовательный переводчик (EN <> RU).
  
  
  Последовательный перевод в центральном офисе adidas СНГ (Home of Sport) 15.05.2018.
  

Рубрика «германистика для самых маленьких»

Это грустная сказка о скоротечности сущего,
о судьбе, о судьбинушке, нежнохрупкости памяти.
Жили-были два прагерманских слова: *hwi- "кто" и *likan "тело".
Было мрачно и холодно в древних лесах.

Как-то раз у костра *hwi- подсело к *likan.
— Ты, вроде, не медведь, — сказало *likan. — Давай дружить?
— Давай, — согласилось *hwi-.
Они взялись за ручки и стали дружить.

Хмурясь, подходили *hwilikan к деревьям, к ручьям, к белочке. Белочка пугалась.
— Эй, мохнатая, ты кто телом? — спрашивали *hwilikan грозно, обыгрывая свои значения.
Белочка в обмороке, а *hwilikan знай себе потешаются.
Ах! Оглянуться не успели, как зима катит в леса.

— Ну, прощай, — сказали *hwilikan друг другу, дрожа под пушистым снегом. — Прощай, дружок, прощай...
И стали льдышкой причудливой формы.
Белочка по снегу бежала, хвостиком махнула —
льдышка разлетелась на осколки искристые по всей Западной Европе:

на островах hwilc порезало англа рыжего,
в нижних землях упало wilk в трясину,
в верхних землях hwelich часы запустило,
а у фризов hwelik пригрелось.

Прошло сто лет, два по сто, сто с двумястами и ещё долго-долго.

Плыло which из королевства англицкого,
ехало на велосипеде welk из королевства нижнеземского,
мчалось на BMW welche немчужное,
а из Фризии спешило hokker жемчужное.

— Что за hokker?! — подумали which, welk и welche. — Знать не знаем мы hokker'а!

Не узнали друг друга словечки германские.
Не собраться обратно им в дружбу уютную.
Ждут их только снега, холод и одиночество.

 

Вещалка и Мусолька

Жили-были две подружки: Вещалка и Мусолька.
Вещалка всё время вещала, а Мусолька обожала помусолить.

И общались они вот так:
«В 2006 году мне бордовый не нравился. Виноград напоминал. А я в пять лет винограда объелась и его возненавидела. Ненавижу!» — вещала Вещалка.
«Правда?» — вздымала брови Мусолька. «Как интересно! А что ещё ты ненавидишь?»

На осуждении и порицании дружба, само собой, цвела.

«А почему ты мне это рассказываешь?» — вызнавала Мусолька, пырясь в пустоту. «Потому что я тебе дорога? Потому что ты меня ценишь?»
«Да, да,» — заверяла Вещалка. «А знаешь, как меня раздражал ухажёр в девятом классе? Мерзкий такой, мясовитый! Клёклый!»
«Сильно-сильно?» — ужасалась Мусолька. «Прям бесил? А я тебя не раздражаю? Мы же подруги? Правда?..»

И было им хорошо и весело друг с другом.

Но однажды Мусолька зашла к Вещалке на кухню и без спроса заварила чай с кардамоном.
«Ах ты... Крыса!» — взревела Вещалка. «Стыда у тебя нет! Дармоедка! Коммунистка!»
Бескрайне рассердилась Вещалка — и послала Мусольку к чёртям!

Но тут же, конечно, попросила прощения.

Потому что нельзя прогонять единственного сумасшедшего, сделавшего из твоего одиночества плюшевую грелку.

 

От неизбежного твоя печаль

— Если я сейчас не поем, дружбан, у меня остановится сердце, — прошептал Атли Кольбаку на ухо и оскалился.
«Какой... беспокойный,» — перелилось в голове у Кольбака.

Пара, конечно, была на любителя. Столы топорщились кривыми зубами: студенты с трудом балансировали на грани выхода в астрал, стараясь не выронить глаза на разрисованные столы.

«А ведь остановится,» — Кольбак признался себе в этой очевидной истине, глядя на залепленное кривыми бумажками окно до самого потолка пыльной аудитории; там — неопрятный двор и буйные, как психические на прогулке, отмучившиеся студенты.

Атли, хихикая, ткнул Кольбаку в бок мятую записку.
«...возле самого стола,» — крысилось в корявом почерке. — «...рыженькая <...> под монастырским оком...». Кольбак, зажмурившись из последних сил, снова всмотрелся в записку, видя, как предсонно скачут цвета по чернилам.

«Рыженькие никогда не нравились,» — прогундосил он сам себе. — «На кой чёрт он мне это пишет?».
Атли, приняв размышления соседа за одобрение, ещё сильнее ткнул его в бок и восторженно заглянул в глаза.

В три события почти невозможно поверить: чувства так быстро кончились, «я тебя тоже», кончилась извечная пара (доползла до жаркого окна и упала, дав всем жить).
Во дворе возле памятника третьекурсники пили что-то из стаканчиков для газировки.

— Опять на свои посиделки? — поинтересовался Атли, загоготав и толкнув Кольбака в бок, похоже, изо всех сил — чтобы ценил дружбу.
— До завтра, — отмахнулся тот и сгинул в понуром лифте.

Кольбаку не очень интересно — зато познавательно и самооценка растёт, как на маргинальных дрожжах. Компания, конечно, та ещё: длинноволосый филологический юноша, куча восторженных силуэтов в юбках до пола (и ведь не поленились же украсть шторы с моей дачи), пара скучающих исследователей себя — Бог знает, что они здесь забыли, хмурая женская особь лет тридцати пяти — Бог знает, что она здесь забыла и сколько лет уже забывает, а я-то здесь сам зачем?

Кольбаку смешно от самого себя.

Ну что они там говорят? Неужели им правда интересно? Так оживлённо спорить из-за пыли и субъективности пыли.

Кольбак пытается смотреть в окно, но за замызганным стеклом почти ничего не видно.
Бесноватый междусобойчик обрывается, рассасываясь в кристальную тишину от слов.
Подняв брови, хоть это и вредно для кожи лба, Кольбак оглядывает аудиторию в поисках звука.

А, потеряшка с непроницаемым лицом. Какая скука.

Кольбак со вздохом подтягивает ноги к кривому стулу и садится ровнее.
Какая скука жить на этом свете.

За замызганным стеклом, наверное, шумят деревья. Лечь бы на траву, скрестив руки над головой, закрыть глаза — под веками красные и жёлтые пятна — выдохнуть изо всех сил и забыть о том, какой сейчас день недели.

Думать не о том, как плывут облака, а о том, почему в атмосфере столько слоёв облаков, но так мало слоёв психологической ваты, способной уберечь от лютой ереси.

Кольбак, как древнеегипетская птица, вывернул голову вбок, сканируя помещение мутным глазом.

Завязалась дискуссия; филологические девы хилыми грудями атаковали аспиранта, пытающегося направлять ход встречи. Абсолютная тоска.

Выйдя из аудитории, Кольбак спустился по лестнице пешком (хоть как-то размяться!) и, не сдерживаясь, выбежал на улицу через раздевалку.

Когда наступила середина октября, улицы бесповоротно захлестнули потоки рыжих листьев.
Вновь надеть осенний пуховик — отдельное удовольствие.

Как писал Кольбак в ранних стихах,
«в сентябре
мои чувства к тебе стали козой-сталкером.
ну а я стал репьём на козе
и с одной прядки на другую спешу перескакивать.
пусть бредёт коза с пустотою в глазах вдоль забора,
не растратить мне в чувствах к тебе, …, задора.»

Но именно в октябре раскрывается сущность мира. Глупо было бы полагать, что хоть один другой месяц позволит — или даже потребует! — робко греть чью-то руку, с нежностью смотреть краем глаза, как этот кто-то румянится на холоде, смеяться, глядя на необъятную верхнюю одежду людей, пытавшихся казаться такими серьёзными внутри помещений.

И столько уюта в самом мире, видимо, потому что внешний холод просто обязан компенсироваться чем-то иным — по законам физики.

Повезло же некоторым родиться в октябре.

Слегка приодевшись, Кольбак стучит модными сиреневыми ботинками по асфальту в поисках дома Гудрун.

Хорошая девочка Гудрун; возможно, там даже будет немного весело. Ну как — весело? Возможно, Кольбак пару раз за вечер и забудет обо времени, неподвижным — до поры до времени — топором висящем над его небеспричинными мыслями — ведь как расслабиться в этом потоке возможностей, упущенных и саднящих душу до смолистой чесотки в ночи? Как забыть обо всём, что взгляд ловко и привычно выхватывает из окружающего пространства: рычаги, приветливые арки улучшений, перламутровые архивариусы наук и прикладных умений, машущие плесенью из рулонов с непопулярными знаниями?

Стоит на несколько минут впасть в лёгкий туман собственных мыслей, а минуты оказываются часами, а часы густой пеной раздуваются до целых дней, будто их ещё в июле утопили; июль, июнь — что за названия? Так не честно, так не видно, так не нащупать разницы ни в голове, ни на бумаге; как увидеть отличия, если всё так близко и липко? Почему здесь одно, а вот так — началось уже другое? Все уже в курсе; только ты один входишь посреди первого действия — остальные шипят, глядя на тебя исподлобья: да сядь уже, глупый, как же ты мешаешь! Сколько можно шариться и шуршать, беся всё сущее?..

Как будто им всем объяснили, где что, а тебе — нет. И ты шарахаешься в кромешной тьме, не видя ни себя, ни других; где можно — нельзя, где горячо — там лёд.

И все дома твоих мыслей, как оползнем, стаскивает проворная патока неявных изменений; а карамель — о да, карамель была бы сейчас так кстати! (Кольбак облизывает губы и переходит улицу на зелёный.)

А ведь там может оказаться вполне себе — даже неплохо. Я всё равно не узнаю, что там, пока не приду. (Кольбак озирается в поисках нужного номера: улица знакомая, он всё заранее проверил и посмотрел.)

Ну и лестница, а! Крыса здесь, что ли, где-то померла?

Зато сами квартиру снимают — нельзя такое осуждать. (Кольбак прикидывает в голове, на каком этаже должна быть нужная квартира.)
— О, наш красавец! Это всё нам?.. Ой, огромное спасибо тебе, заходи же уже, заходи, Кольбичек, ну!..

Выпили несколько раз. Сначала было неловко — всем остальным, а Кольбаку как-то всё равно. Он и не ожидал разгара веселья в первые несколько часов.

Выпили, прикусили лёгкую еду — тут, конечно, действовать нужно взвешенно. Ещё пиво или уже водка с апельсиновым соком? Обратного пути нет. Но и бездействовать слишком долго никакого желания тоже нет.

Главное — успеть растянуть время с момента первой водки до беззаботного возвращения к пиву (или что там ещё у них припасено?) хотя бы на пару часов. А там уж как пойдёт — давиться едва размороженной пиццей из морозилки, запивать водой из-под крана, трогать Вёльвяшку за пряжку.

Вёльвяшка так в него вперила взгляд с другого угла дивана. Да ну её, фу, чего так сверлит-то?

Кольбак чокнулся с остальными под шумные вздохи именинницы и слегка загрустил.

* * *

Все распались на группы, а Кольбак, слегка оттопырив нижнюю губу, посмотрел в сторону окна: оранжевые фонари тлели в сумеречных ветвях. По стеклу скребло.

Сдавленно вздохнув, он улыбнулся спинам, которые пришлось растолкать по пути на балкон.

Порывшись в карманах, он поймал на себе чей-то взгляд. Членораздельный шёпот сбоку:

— Зажигалку ищешь?
— Зажигалку, — признался Кольбак.
— Вот зажигалка, — сказалось сбоку и протянулось зажигалкой.

Кольбак вышел на балкон. Раскурил: хотелось повысить плотность воздуха вокруг.
На губы ссыпалось несколько табачных крошек.

Настойчиво сплюнув их куда попало, Кольбак прочистил горло и скрестил руки на груди, щуря глаз от ветвящихся ды́мов.

— Вкусно? — спросилось сбоку.

Кольбак, конечно, парень крепкий, но тут вздрогнул. Набрал в рот пучок дыма, мельтеша веерными ресницами, вывернул, наконец, голову на звук.
В оранжевых сумерках — почти горизонтальная улыбка.

— Ну как — вкусно, — попытался он быть вежливо-учтивым и помолчал.

В духоте квартиры, по другую сторону балконной стены, засмеялись и стали спорить.

— Играют во что-то? — предложил тему Кольбак.
— «Параплюм».
— Пара-что?
— «Параплюм». Это карточная игра с заданиями на логику.
— А, — заинтересовался Кольбак. — Понятно.

Он размял шею и устало посмотрел на место, где парила горизонтальная улыбка.

— Как тебя зовут? Часто здесь бываешь?
— На балконе? — правый уголок улыбки дрогнул. — Не часто.
— Да ты же понимаешь, — хихикнул Кольбак и докурил.

Он, шмыгнув, и сел на край деревянного ящика, стоящего под открытой створкой.
Улыбка осталась парить в воздухе, маня измерить её линейкой.

— Как тебя зовут?
— Вместе учимся, — снова дрогнула улыбка.

Кольбак потёр одну ладонь о другую.

— Прошу простить, — возразил он. — Я Кольбак.
— Взоров. Я знаю, — улыбка качнулась вверх, обратившись в сплющенную параболу, и пространства вокруг бархатно расступились. — Я Глирна Тынова.
— А что... что мы вместе слушаем? — уточнил Кольбак.
— Дискуссионный круг, — улыбка округлилась и выдернула в оранжевое пятно света то, к чему крепилась.

В оранжевоте фонарной вспыхнуло строгое лицо.
«Иисусе,» — спохватился Кольбак. — «Да это же потеряшка!».

Глирна своим стандартным взглядом, как кот в пустоту, следила за чем-то внутри головы Кольбака.

— Интересуешься литературой? — предпринял он попытку разнообразить вечер. Левое полунизье неистово кольнуло.
Кольбак поёрзал по ящику, не отрывая взгляда от тыновского лица, и, схлопнув амплитуду, воззрился на неё.

Глирна дрогнула улыбкой и скрылась в сумерках, будто въехав, как диск, в подходящий разъём.

— Я интересуюсь происходящим, — ответила она таинственно. — Мне нравится наблюдать.

«Жуть какая,» — признался себе Кольбак.

— Мне тоже нравится наблюдать. И многое ты видишь?

Во дворе пикнула сигнализация.

— Верни зажигалку, мне пора, — В оранжевом пятне возникла бледная тыновская рука.
Кольбак вложил зажигалку в её ладошку и сказал наугад.

— Проводить тебя?

Конец декабря — потрясающее время. Всё промёрзло, скоро начнётся новый календарный год.

В своих ранних стихах Кольбак вывел следующие строки:
«вот ноябрь
накрывает бесцветным пакетом родные места.
я так долго молчал и грустил. ну и ... ты!
всё побила во мне и теперь виновата сама.
я тебе не прощу в своём сердце цветных черепушек,
для серпентов не возят с морей золотистых ракушек.»

Кольбак и Глирна посмотрели новый фильм в духе магического реализма, а теперь хрустели пышным снегом, идя по мосту.

— Хочешь ещё погулять? — спросил Кольбак: Глирна оказалась довольно увлекательным собеседником.
— Не знаю, можно, — отозвалась она ртом, окружённым асоциальной шапкой, неагрессивным шарфом и парой свежих румяных щёк.
— Хочешь, дойдём до какой-нибудь станции метро?
— Давай, — долетело паром из тыновской головы до нескольких снежинок.

Всё вокруг мигало дурными китайскими гирляндами и явно не собиралось сдавать позиций перед лицом новых 365 дней.

Кольбак шёл слева, в паре шагов от темнеющего пуховика, и начал по кривой дуге последовательно сокращать дистанцию.

— Знаешь, — выдохнул он, вращая кистями рук в карманах. — А что ты будешь делать на Новый год?
— Я уже занята, — Глирна пнула ногой кусок слипшегося снега.
— А, — отозвался Кольбак.

Когда они прошли две станции метро, вслушиваясь в хруст снега, Глирна замедлила шаг и развернулась в сторону Кольбака.

— У меня есть для тебя кое-что, — сообщила она и достала из рюкзака небольшой свёрток. Взглянув на Кольбака, тыновская фигура вложила свёрток ему в разочарованную руку.
— Совсем занята?
— Мне пора, — слегка дрогнула горизонтальная улыбка, подсвеченная огнями гирлянд.

Кольбак остановил её, дотронувшись до локтя правой руки, достал почти плоский квадрат из кармана и переложил в карман её пуховика. Пуховик шевельнулся, проглатывая: в тыновском лице ничего не изменно.

— Всего доброго, — пожелал силуэт.
— Я тебе желаю... — Кольбак снова остановил Глирну, дотронувшись до плеча. — ...желаю тебе всего самого замечательного в новом году.

Его шапка направилась в сторону неагрессивного шарфа.

— И тебе, — весело взрезав снег вверх, Глирна развернулась на каблуках сапог и сгинула в пролётах метрополитена.

* * *

В весне есть, безусловно, свои замечательности. Апрель, к примеру, украшает собой переход от холода к зелёной мшистости.

Кольбак описывал это время в одном из своих ранних стихотворений:
«и в марте
мне снова мерещатся те же сюжеты — все сразу.
центрифуга во мне, это всё мне убрать бы —
но из мыслей тебя не прогнать ни в какую, зараза.
пусть тебе за всё это и муторно станет, и пусто.
да зачем ты нужна вообще? не гёрлфренд, а капуста.»

В мае Кольбак и Глирна поехали на дачу кутить вместе со своими унылыми друзьями.

В электричке Кольбак держал ледяную тыновскую ручку в своей ладони; впрочем, праздновать было нечего: эффекта не наблюдалось.

На даче было свежо и шумно; за приготовлением шашлыков все быстро возлияли и стали выплёскивать комплексы и незакрытые гештальты салютом.

Кольбак предложил исследовать чердак на предмет интересных старых книг. Благодаря удаче не сверзнувшись с крутой лестницы, они сели по-турецки на шершавые доски и начали выбирать в пыльных стопках.

Тыновские руки выудили из стопки анатомический атлас птиц и приступили к исследованию схем, разворачивающихся из книги на несколько страниц. Кольбак с любопытством заглянул в её книгу.

Он подтянулся поближе к ней и стал разглядывать схему тибетской куропатки.

— Странный узор, — попробовал он свои силы.
— Это фазановые, — всплеском голос.
— Глирна, — Кольбак взглянул ей в лицо.

Глирна, нахмурив лоб, продолжала разглядывать лапы тибетской куропатки.

Кольбак слегка наклонился и стыдным кивком чмокнул в щёку.

Глирна склонила голову ниже и показала ему куропаткины пальцы, сообщив, что всегда любила смотреть эти атласы и находить мелче мелких детали.

— Мне тоже всегда это нравилось, — заверил Кольбак и наклонился опять, чуть посмелее пытаясь достигнуть тыновского симметричного лица.

Глирна качнулась назад.

— Не надо, — предупредила она, не отрывая взгляда от куропатки.
— Слушай, мне тоже нравятся тайские куропатки...
— Тибетские.
— Что?
— Это тибетские куропатки.

Кольбак пытался взять за руку.

Глирна руки не одёрнула, но подняла на него взгляд, сжимая атлас второй рукой.

— Глирна, ты такая милая, — Кольбак смущаетсяться. — Мне так хочется...

Глирна, не моргая, смотрела на переносицу Кольбака.

— Не надо.

Кольбак сжал челюсти, судорожно оглядел куропаток на развороте и ринулся в тыновский лик.

Хлоп! — хлопок.

Вскочив на ноги, Кольбак пнул одну из стопок и с грохотом опрокинулся с лестницы на первый этаж — и во двор: его встретили восторженные вопли (уже смутно видящих мир).

Глирна со вздохом сложила раскладную схему, перелистнула страницу и принялась за бородатую куропатку.

Напиваться Кольбак умел и любил. Но был бы повод приятным!

В этот раз, увы, действовать пришлось наверняка: четверть виски, фу, четверть виски — опять без ..., глоток тёплой выдохшейся колы, сколько-то ... прям из бутылки — хоть сосиску бы дали кусить — а, откуда сосиски? А? — кто привёз? Какой Сигурд? — А-а-а, Сиги, брат, как са м что как? Сиги, а естб сиги? И-хи-ихх-хи ,ктп? Да ты ничгое е пнял ну к так омдн ч пониаю ну я же ттб аием дкр субчьсбьа круоптак я б л

<...>

Восстал, в общем-то, в своём теле, если можно так быстро оценить. Разруха была достойной, могущественной: много наших полегло и отправилось в Вальхаллу.

Щурясь от света, звука и вкуса, Кольбак принял позу молящегося аскета. Спину ломило — совсем ..., калёным железом жгло между лопаток. Пошатываясь, Кольбак добрался до ведра с водой и пил. Рот болел тоже. Пришлось и ... из банки на шкафу допить. Полная — ох!

Когда Кольбак стал сам и пытался найти Глирну, нигде на даче её не нашлось. Друзья Кольбака понятия не имели, где она может быть и существовала ли во вселенной вовсе, — лучше бы вместо неё существовала минеральная вода. Плюнув, Кольбак заявил себе, что от такого никто ещё не умирал, а вот воду найти где-то нужно было срочно.

В своих поздних стихах после окончания университета Кольбак описал лето:
«в июне
что-то происходило, что-то уже произошло
ну и что.»

Поздними стихи были оттого, что, начав работать в розничной компании маркетологом, Кольбак утратил интерес к литературе — особенно к поэзии — и старался всё меньше вспоминать университетское время.

После дачного бала Глирны он, разумеется, больше не видел, хотя искал её — так, стыдливо, потом до отчаяния — откровенно, боясь, беззастенчиво — среди друзей-выпускников, их знакомых, знакомых знакомых, случайных людей.
Но разве после учёбы возможно найти человека, который не хочет?

А спина меж лопаток у Кольбака иногда так тягуче болела, но к врачу идти смысла-то нет: все стареем, страдаем и распадаемся неоднородным куском.

Незадолго до тридцать пятого дня рождения Кольбака одна из давнишних знакомых при случайной встрече в супермаркете сообщила ему, что Глирна умерла.

В руках у Кольбака были креветки для сыновей, но этот холод не помешал ощутить: очень острое дёрнулось между лопаток и щёлкнуло в грудь.

Он всё у знакомой выяснил.
Не прийти Кольбак не мог: слишком часто мечтал снова видеть надменные брови и горизонтальность улыбки. Удивительно, что геометрия лиц иногда может делать с человеческим сердцем.

День, когда были похороны.
Из знакомых лиц почти никого — не сказать, чтобы и незнакомых-то много. Глядя вниз на стареющие кисти рук, Кольбак всё собирался с силами — посмотреть на... В ту сторону, где...

Долго вглядывался в это лицо: столь же правильное, столь же строгое.
Даже теперь в губах было то — что-то, дерзко застывшее до поры и до времени.

Только чёрная повязка поверх одного из глаз была и странной, и неуместной.

Как бы ни было неловко задавать вопрос, Кольбак спросил у двух-трёх людей — звенящим голосом — отчего на лице у Глирны эта повязка. И один, очень долго питавший надежды на их с Глирной союз, безусловно, сломленный потерей, с горечью и улыбкой сказал, что история тёмная и этого никто не узнает; но он выяснил, что в университетские времена Глирна в тоске по кому-то и вырезала глаз: мол, оставить его человеку, разбившему сердце.

Креветки детям очень понравились: крупные, сочные, замороженные совсем свежими. У Кольбака и его семьи всегда всё было чудесно: Кольбак очень любил родных, а родные души не чаяли в нём. Его жизнь сложилась уютно, тепло, и нам всем можно ему только лишь позавидовать.

Ставший взрослым Кольбак любил рыбалку и охоту, много времени тратил на изучение наук и саморазвитие. Искусства его интересовали отчего-то меньше.

Однажды он чуть не сломал ногу, упав со стремянки при уборке домашней библиотеки от пыли. Но это никак не повлияло на его дальнейшую жизнь.

Говорят, у него меж лопаток до самой смерти было странное родимое пятно в форме глаза. Порой от загара, от холода оно деформировалось: казалось, глаз смотрит по сторонам, созерцая мир.

А когда он умер, родимое пятно — со слов его впечатлительной и эмоциональной жены — просто исчезло.

Чего иногда люди только не выдумают от сильных потрясений.