Петербург и Ленинградская область
Олег Будницкий и Арсений Старков – о блокадном Ленинграде и исторической памяти в Петербурге и области (для информационного издания НИУ ВШЭ "Окна Роста")
Профессор Школы исторических наук
Международный центр истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий: Стажер-исследователь
Доктор исторических наук, профессор Олег Будницкий и стажёр-исследователь Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий Арсений Старков о регионе, с которым связан один из важнейших сюжетов в современной отечественной культуре памяти.
Последние годы жизни поэтесса Ольга Берггольц провела на окраине Ленинграда, поселившись в кирпичной пятиэтажке на набережной Черной речки. Сегодня этот район мало похож на место для туристических прогулок: здесь уже начинаются панельные многоэтажки, стеклянные бизнес-центры и супермаркеты, окаймленные спиралью виадука. Но во дворе дома поэтессы тихо и совсем буднично. Среди зелени недалеко от подъезда, в котором жила Берггольц, несколько лет назад поставили памятник: в камне высечен ее дневник с пробитыми гвоздем страницами. В годы послевоенного разгула сталинщины муж Берггольц однажды, опасаясь обыска, прибил ее тетради к внутренней стороне дачной скамейки.
Эта зияющая от гвоздя дыра по трагической иронии могла бы стать лучшей метафорой судьбы поэтессы. В годы ежовщины – в 1938-м – беременной она будет арестована и потеряет в тюрьме ребенка. Но сталинские застенки ее выплюнут: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: “Живи”», – запишет Берггольц через год после ареста.
Позже ее нарекут музой блокадного Ленинграда, голосом осажденного города, ведь это ее стихи чаще всего раздавались в домах умирающих от голода ленинградцев. Сейчас трудно и представить, что значило звучание радио и ее голоса. Одна из жительниц напишет Ольге Берггольц: «И вот вчера – я лежу, ослабшая, дряблая, кровать моя от артстрельбы трясется, – я лежу под тряпками, а снаряды где-то рядом, и кровать трясется, так ужасно, темно, и вдруг опять – слышу ваше выступление и стихи… И чувствую, что есть жизнь». Должно быть, вот такой, голодной, обернутой в лохмотья, почти, но все же не потерявшей надежду женщине и посвятила свои строчки поэтесса:
…Мы с тобою танков не взрывали.
Мы в чаду обыденных забот
безымянные высоты брали, –
но на карте нет таких высот.
Где помечена твоя крутая
лестница, ведущая домой,
по которой, с голоду шатаясь,
ты ходила с ведрами зимой?
Где помечена твоя дорога,
по которой десять раз прошла
и сама – в пургу, в мороз, в тревогу
пятерых на кладбище свезла?
Только мы с тобою, мы, соседка,
помним наши тяжкие пути.
Сами знаем, в картах или в сводках
их не перечислить, не найти.
Дневник, которому доверила свою блокадную исповедь Берггольц, был одной из главных книг в подготовке к нашей исследовательской экспедиции. Эти преданные забвению места (точнее, даже следы, отметины на карте) обыденного, повседневного блокадного героизма стали одной из главных целей наших полевых поисков.
***
Открывать Россию в Петербурге, казалось, было странной идеей с самого начала. Петербург, пожалуй, самый нероссийский город. Однако задача нашей группы была в ином: мы должны были преодолеть один слой за другим, чтобы за декорациями из дворцов и каменных проспектов найти следы войны: чаще забытые, но иногда возвращающиеся к нам места памяти о повседневной жизни жителей.
Блокада Ленинграда – один из важнейших сюжетов в современной отечественной культуре памяти. Подвиг ленинградцев изучают школьники от Калининграда до дальневосточных поселков. Однако этот сюжет по разным причинам имеет свое определенное содержание: что-то в нем акцентировано гораздо больше – героизм советских солдат и их моральное единство с жителями, что-то гораздо меньше – хотя бы рассказ о той степени отчаяния и моральной деформации, которым подверглись ленинградцы в первую блокадную зиму. Что-то и вовсе оказалось оставлено за скобками: оккупация пригородов и блокада Кронштадта. Но коллективная память все же вещь изменчивая, и ленинградская эпопея в массовых представлениях постепенно дополняется новыми «сюжетными линиями»: со временем все больше внимания уделяется повседневности. Еще в далеком 1979-м недалеко от Пискаревского кладбища был установлен памятник колодцу – «источнику жизни» в городе. Изучить «точки сгущения» этой памяти на местности, «в поле», было главной задачей нашей экспедиции. Мы хотели обнаружить и изучить эту неотъемлемую часть нашей российской идентичности.
Июль 2019-го выдался жарким. Самая первая встреча с городом прошла в какой-то суматохе: студенты сделали большую обзорную экскурсию по центру города – по улицам и переулкам, которые в 1941–1943-м продолжали жить, несмотря на артобстрелы. Но в летний вечер Невский и окрестности были полны людей и шума и совсем не помнили о блокаде – да и должны ли были? Под звучащую из каждого нового квартала музыку мы слушали доклады о жизни города в «смертное время» – страшные месяцы зимы 1941/42 годов. Отмеченный бомбежками гранит Аничкова моста был теплым от летнего солнца.
Рядом с мостом на набережной Фонтанки уже в начале нынешнего века был установлен памятник блокадной проруби, который достаточно наглядно выразил трансформацию памяти о войне: обозначившийся в постсоветскую эпоху частичный отход от патетики государственного подвига в пользу закрепления памяти о повседневном мужестве безымянных жителей города, которые здесь, обессиленные от голода и болезней, черпали из проруби воду. Место, выбранное для памятника, довольно неприметно – теряется на фоне гранитных плит набережной, а напротив – причал прогулочных катеров. Здесь люди заняты покупкой билетов и обсуждением предстоящей речной прогулки. Тем не менее, пока студенты читали доклад, многие гуляющие стали с интересом и даже удивлением присматриваться к памятнику.
Рассказ о жизни Ольги Берггольц звучал близ Дома радио (Ленинградского радиокомитета), одного из знаковых мест эпохи войны, откуда на протяжении всей осады города велись радиотрансляции. В этом доме на Малой Садовой поэтесса читала свои стихи, которые транслировались на весь город. Так она писала о своей работе: «Масса ленинградцев лежит в темных, промозглых углах, их кровати трясутся, они лежат в темноте, ослабшие, вялые <…>, и единственная связь с миром – радио, и вот доходит в этот черный, отрезанный от мира угол – стих, мой стих, и людям на мгновение в этих углах становится легче – голодным, отчаявшимся людям».
Конечно, она прекрасно понимала, что ее стихи не хлеб, который был больше всего нужен ленинградцам, но все же чувствовала, как важны ее слова в осажденном городе: «Если мгновение отрады доставила я им – пусть мимолетной, пусть иллюзорной, – ведь это не важно, – значит, существование мое оправдано».
Нет точных цифр о количестве погибших за годы осады города. По самым сдержанным подсчетам, от голода и обстрелов погибло более 700 тысяч человек. Кто-то говорит о миллионе умерших.
Около полумиллиона из них покоятся в братских могилах Пискаревского кладбища. Даже сегодня от центра города туда добираться достаточно долго: сначала на метро, потом несколько остановок на автобусе. В годы блокады многие были вынуждены самостоятельно, своими силами тащить сюда трупы своих умерших жен, мужей, родителей, братьев, сестер, детей. Так называемые «пеленашки» – завернутые в простыни тела. В замерзающем городе гробы были роскошью.
Создание мемориального комплекса Пискаревского кладбища было окончено в 1960 году. В братских могилах здесь похоронены военнослужащие, оборонявшие город. Несмотря на созданную атмосферу торжественности, акцент здесь все же на скорби. Прославление подвига здесь высказано опосредованно. Само пространство комплекса пронизано идеей траурного шествия: символическая граница обозначена суровыми в своей архитектурной лапидарности пропилеями, миновав которые идущий движется вдоль расположенных по сторонам братских могил. Шествие завершается у фигуры Матери-Родины и гранитной стены со стихами Ольги Берггольц: «Никто не забыт, ничто не забыто». И если эти слова, ставшие еще с 1960-х годов лозунгом, до сих пор ассоциируются в первую очередь с подвигом советских воинов, то на Пискаревском кладбище они звучат несколько по-иному: не забыты в первую очередь лежащие «здесь горожане – мужчины, женщины, дети».
Магистрант Владислав Рыбаков, который провел для остальных участников экспедиции экскурсию по мемориалу, отметил: «В силу особенной синкретичности комплекса, в котором сочетаются и архитектура, и скульптура, и поэзия, и музыка, звучащая из динамиков, посещение кладбища вызвало у меня настоящее потрясение».
В нескольких десятках километров от блокадного Ленинграда – в Пушкине, который, как и большинство других ленинградских пригородов, уже осенью 1941-го был оккупирован немцами, проживала журналистка Лидия Осипова. Она, как и Берггольц, вела дневник – правда, совсем иного характера. «Дневник коллаборантки» не только является удивительной по своей полноте летописью жизни «под немцами», но и позволяет взглянуть на психологию идейного коллаборациониста. 19 сентября 1941 года Осипова напишет: «Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ!»
Сейчас здесь об их присутствии, как и в Петербурге, напоминают лишь десятки разбросанных по дорогам и пригородам мемориалов и последние следы варварских разрушений блистательных загородных резиденций – Петергофа, Гатчины, Пушкина, Павловска, оказавшихся неподалеку от линии фронта. Повсюду разбросаны мемориалы, обозначающие военные события и подвиги советских воинов. Редки памятники, посвященные судьбе мирного населения. Один из немногих – «Формула скорби». Он был установлен недалеко от Царскосельского лицея в память об истреблении немцами местного еврейского населения. Установка памятника в 1991 году демонстрирует начало трансформации отечественной массовой памяти. После десятилетий советского забвения постепенно возвращается память о Холокосте, хотя до сих пор в России не так много крупных мемориалов, посвященных этой трагической странице войны и оккупации.
В центре Гатчины на фасаде здания бывшей граммофонной фабрики затерялась неприметная мемориальная табличка, установленная в 1990 году. Об этом рассказала наша участница Елена Максюта: «На этом месте в годы оккупации Гатчины находилось одно из подразделений концлагеря “Дулаг 154”. Сюда сгоняли жителей из прифронтовой полосы. В этих лагерях погибло около 35 тысяч гражданских и 80 тысяч военнопленных».
Парки, когда-то превращенные немцами в выжженную пустошь, нынче покрыты густой зеленью. Дворцы восстановлены. За исключением Гатчинского: его начали реконструировать позже всех – лишь в 1970-х годах. В зале памяти Великой Отечественной войны в Чесменской галерее реставраторы намеренно не стали восстанавливать уничтоженное войной убранство всего зала, воссоздав лишь один пролет стены. Этот трагический гротеск – диссонанс золоченого великолепия и сбитой лепнины на обожженных стенах – лучший памятник невосполнимым утратам культурного наследия.
За линией немецкого фронта в районе Петергофа, северо-западнее, в малом кольце блокады оказался зажат город Кронштадт. О его судьбе в массовой памяти о войне сказано значительно меньше, чем о Ленинграде, хотя Кронштадту выпали те же тяжкие испытания: голод, отсутствие топлива и продовольствия, артиллерийские обстрелы. В экспозиции и экскурсии местного краеведческого музея звучат горечь и некоторая совершенно справедливая обида от этого забвения не менее страшной, чем ленинградская, главы блокады. Жертвуя своими собственными ресурсами, Кронштадт умудрялся оказывать продовольственную помощь Ленинграду.
Пять июльских дней участники провели в архивах и библиотеках Петербурга, работали с архивными делами – современниками блокады и оккупации. Письма и дневники жителей, отчеты и секретные донесения партийных органов – эти листы, вдохнувшие воздух военных лет, в июле 2019-го оказались в руках наших молодых исследователей. Магию архивной работы очень точно описал магистрант Тимофей Медведев: «В тишине архивных залов мне удавалось довольно часто, образно говоря, “ловить волну” документа, эпохи, будто чувствовать отзвуки голоса его автора». О сделанных ребятами открытиях гораздо лучше расскажут их будущие курсовые, диссертации и научные статьи.
В течение полутора недель мы преодолевали символическую границу когда-то сомкнувшегося блокадного кольца: из Петербурга в пригороды и обратно. В последний день нашей экспедиции мы проехали по мемориальному шоссе «Дорога жизни», каждый километр которого отмечен памятным столбом. На десятом километре – «сгусток памяти», целый ансамбль мемориалов. Помимо памятника полуторке и воинского захоронения красноармейцев, здесь в ряд расположены мемориалы погибшим в годы Афганской и Чеченской войн, памятник ликвидаторам катастрофы в Чернобыле, и здесь же в 2017 году был открыт мемориальный «Сад памяти» жертв авиакатастрофы (теракта) над Синайским полуостровом в 2015 году. Вдалеке от центра города и пеших маршрутов – это не место памяти, а место забвения. Часто ли мы вспоминаем об этих других, не менее страшных и не всегда героических страницах отечественной истории?
Эпилогом экспедиции стало посещение места, где в начале 1943 года блокадное кольцо было разорвано. «Дорога жизни» завершается памятником «Разорванное кольцо» – расколотой серо-бетонной аркой, просвет которой в последний день нашей поездки был заполнен пасмурным небом. За ней – только покрытое мелкой рябью Ладожское озеро.
В один из дней, когда у нас была поездка в Петергоф, шел проливной дождь. Владислав Тюрин, который был здесь нашим экскурсоводом, завершил свой рассказ о восстановлении дворцово-паркового ансамбля стихами Ольги Берггольц:
Молчи, – увы! Волшебный сад изрублен,
мертвы источники с живой водой,
и праздник человечества поруган
свирепой чужеземною ордой.
...Но мы пришли к тебе, земная радость, –
тебя не вытоптать, не истребить.
Но мы пришли к тебе, стоящей рядом,
тысячеверстною дорогой битв.
Пришли – и, символом свершенной мести,
в знак человеческого торжества
воздвигнем вновь, на том же самом месте,
Самсона, раздирающего льва.
Новый фонтан «Самсон» был воссоздан здесь уже в 1947 году, а вот основные интерьеры дворца были восстановлены лишь к середине 1970-х. В 1975-м в своей квартире на набережной Черной речки скончалась воспевшая блокадный Ленинград Ольга Берггольц.
***
В 2019 году, конечно, не осталось следов войны: пожарищ и противотанковых рвов. Их сменила не менее осязаемая память, воплощенная в камне и определяющая облик площадей, улиц, шоссе, но эта память – нечто большее, чем застылый камень. Подвиг погибших и выживших, память о нем – и в этих зеленеющих сегодня парках, которые будто никогда и не были изувечены войной.