«Безбрежный океан немыслимой глубины»

4 апреля исполнилось 75 лет директору Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ Илье Смирнову. Об истоках своего интереса к Китаю, об учебе и работе в российских университетах и о том, почему подлинная классика может быть чрезвычайно современной, он рассказал «Вышке для своих».

У меня было счастливейшее детство. Родители любили меня, а я любил их.

И папа, и мама были врачами. Они прошли всю войну. Мама уехала на фронт с первым эшелоном, и уже в конце июня 1941 года ее наградили медалью «За отвагу». Она оперировала в палатке, начался налет, уйти от больного ей в голову не приходило, и, когда налет закончился, она увидела, что в палатке удивительно светло: оказалось, что весь брезент изрешетило осколками.

Вместе со Вторым Прибалтийским фронтом родители дошли до Балтийского моря, их госпиталь оказался в Риге. Там же они поженились и остались жить, поскольку возвращаться было некуда: дом отца в Ленинграде и дом мамы в Воронеже были разрушены. Прожили там до 1957 года и перебрались в Москву.

О своих дедушках и бабушках я толком ничего не знал. Один мой дед, железнодорожный генерал, был убит в 1918 году, другой расстрелян в 1938 году как чилийский шпион.

«Не огорчайся из-за собственной безвестности»

Мой двоюродный дед Василий Михайлович Алексеев, умерший в 1951 году, — великий синолог, академик.

Я был читающим ребенком, и, когда мне исполнилось восемь лет, его вдова и дочь прислали мне в подарок только что вышедшую книгу «В старом Китае». Это бесконечно интересный дневник его поездки в Китай, где он провел несколько лет — вел научную работу и много переводил. На книге был наклеен экслибрис Алексеева, который вырезал его ученик Юлиан Константинович Щуцкий, — на нем в китайской манере изображены курчавые облака, а по ним идет вверх человечек-обезьянка и ведет за собой ученого в халате и высокой шапке. Поверх вырезаны иероглифы из Конфуция: «Не хмурься», то есть не огорчайся из-за собственной безвестности.

Алексеев был как раз широко известен как ученый и университетский профессор, но в советские годы его печатали скудно, а в 1938 году статья о нем в «Правде» называлась «Лжеученый в звании советского академика». С середины 50-х годов изданием «архивных залежей» вместе с учениками Алексеева, которые на всю жизнь остались под обаянием его необыкновенной личности, занялись его вдова и дочь.

Когда я стал постарше, тетушка Марианна Васильевна Баньковская прислала мне диссертацию Василия Михайловича «Китайская поэма о поэте: стансы Сыкун Ту». Для школьника это было трудное чтение, но изданная в 1916 году книга, огромная, с замечательно напечатанными иероглифами, производила оглушительное впечатление. До сих пор для меня нет более увлекательного профессионального чтения. Горжусь тем, что в 2000-е годы принял участие в переиздании этого великого сочинения, написал к нему предисловие.

А тетушка с годами напрочь забросила свою специальность биолога, отдавая все свое время воскрешению отцовского научного наследия. Сама она сделалась незаурядным синологом, много знала о Китае.

«Китайскому языку нас учили превосходно»

В 1966 году я поступил в Институт восточных языков при МГУ с твердым намерением заниматься Китаем. Это был разгар «культурной революции», связей с Китаем не было никаких. Как раз последняя группа советских специалистов, стажеров и студентов улетала оттуда — перед трапом поставили невысокую арку с портретом Мао, под которым им пришлось буквально проползать.

Институт восточных языков (нынешний ИСАА) занимал тогда только правую от парадного подъезда часть казаковского здания на Моховой, было довольно тесно, но еще сохранялось обаяние старого университета. Уцелели белые изразцовые печи с вьюшками, во время скучных лекций бывало занятно разглядывать старинное чугунное литье заслонок: малыш в тулупчике и ушанке тащит по снегу санки.

Китайскому с наскоку не выучишься. Нам повезло: как раз в тот год впервые появился начальный курс китайского языка — так называемый учебник Задоенко. Писала его не только Тамара Павловна Задоенко, но именно она была его вдохновителем. Языку учили превосходно, но в основном по газетам, политическая фразеология вдалбливалась неукоснительно. Впрочем, появись возможность во время учебы или сразу по окончании поехать на стажировку, язык при должном усердии можно было бы довести до блеска.

Но как раз с усердием у меня случилась загвоздка: показалось, что главное сделано, я — в университете с его соблазнительной после школьной муштры студенческой вольницей. Но это никак не про восточные языки, уж не про китайский точно. Пошли неуды, воспитательные беседы: мол, как же так, тебе-то есть на кого равняться, не позорь родню. Словом, пришлось взяться за ум.

А в Китай я впервые попал только в 1989 году, спустя 18 лет после окончания.

«Занимайтесь чем хотите»

После университета я пошел в аспирантуру Института мировой литературы, где не без труда, но выбрал темой диссертации китайскую поэзию XIV века.

К 1971 году напряжение между СССР и Китаем вовсе не ослабло, и всех китаистов так или иначе приспосабливали к идеологическим баталиям. В ИМЛИ этого, пожалуй, было поменьше, но редким аспирантам по Китаю строго вменялось заниматься чем-то современным. Мне этого ну никак не хотелось. Кто-то из доброжелателей, скорее в шутку, надоумил сходить к директору и сказать: хочу, мол, заниматься старой китайской литературой.

Совсем еще мальчишка, даже не подумав, где я, а где директор, отправился прямиком к его секретарше и попросился на прием. Директором ИМЛИ был Борис Леонтьевич Сучков, человек просвещенный, но навсегда раненный лагерным опытом; он впервые издал на русском нескольких крупных писателей-модернистов (в частности, Кафку). Взглянув на сопливого аспиранта как русский царь на вошь, не понимая, откуда этот персонаж вообще взялся в его кабинете, он буркнул: «Да занимайтесь чем хотите». Секретарша чутко уловила начальственную волю, позвонила заведующему отделом зарубежной литературы, в котором я состоял, и сообщила, что Сучков разрешил «этому вашему Смирнову» писать о старой поэзии.

Мой формальный научный руководитель понимал в поэзии мало — он специализировался на поздней китайской прозе, и питерские родичи попросили позаниматься со мной китайскими стихами Льва Залмановича Эйдлина. Он был учеником Алексеева и гением своего дела. Сажал меня в своем кабинете на стул в углу, сам располагался за письменным столом, брал в руки китайскую книгу и говорил: «Ну читайте, что вы там напереводили». И вот так, на слух, следя по китайскому тексту, он мгновенно определял ошибки. Изредка буквально на ощупь находил на полке за своей спиной нужный словарь, бегло справлялся о верном значении иероглифа, и мы двигались дальше по тексту. Пятьдесят лет минуло с той поры, но всякий раз, пытаясь понять китайское стихотворение, с глубокой благодарностью вспоминаю эти уроки Учителя.

Позже подоспели книги Алексеева; в них привлекала высокая наука с открытиями, смелыми догадками, прозрениями; даже стилистически они мало походили на сухие научные сочинения. Алексеевские переводы классических китайских памятников манили какой-то праздничной яркостью, безошибочно найденным словом. Как ничто другое, эти книги помогли мне не растеряться перед громадой китайской словесности, выбрать свой путь и его держаться.

Какое-то время я состоял редактором в замечательной восточной редакции издательства «Наука», где на всю жизнь возненавидел редакторское дело. Зато люди там служили первосортные, знатоки-востоковеды высочайшего класса, понимавшие в восточных сюжетах побольше иных титулованных авторов. Так или иначе, школа оказалась отменной, многие приобретенные там знания и навыки мне потом очень пригодились.

«Вошли без кафедры, а вышли с институтом»

В конце 1980-х известный специалист по малайской словесности и мой ближайший друг Владимир Брагинский организовал в Институте востоковедения отдел по исследованию культур Востока, где собрал компанию прекрасных молодых ученых. Через несколько лет его позвали работать в Лондон, а я остался заведовать этим хозяйством. Как-то двое отдельских коллег, специалистов по исламу, рассказали, что начали преподавать в РГГУ у Афанасьева, там нужны востоковеды, и, может быть, стоит к нему сходить и предложить открыть восточную кафедру.

Договорились о встрече. Афанасьев нас принял, и мы — нас было человек шесть — начали наперебой расписывать прелести нашей затеи. Ректор недолго послушал взволнованные речи и прогудел барственным баритоном: «Почему кафедру, почему не институт? Вот вчера я подписал приказ о создании Института европейских культур, а вы станете Институтом восточных культур». Нам и в голову не пришло спорить. Что называется, не было ни гроша, да вдруг алтын: вошли без кафедры, а вышли с институтом. Первоначально планировалось сугубо научное подразделение, но скоро стало ясно: в университете нельзя не преподавать.

Правой рукой Афанасьева, который не слишком вникал в каждодневные дела, была Наталия Ивановна Басовская — проректор по учебной работе. Ей сразу не понравилась наша «отдельность». А тут еще бывшие коллеги по Институту востоковедения написали донос Афанасьеву: мол, институт работает вхолостую, а они берутся все сделать гораздо лучше, и так далее. Смешная история, хотя нам тогда было не до смеха.

Донос попал мне в руки случайно из-за неопытности девочек из общего отдела, которые увидели в тексте пришедшего факса мою фамилию и отдали его мне. Но был не только факс, было и письмо. Так что вскоре меня вызвала вдохновленная наветом Басовская и сообщила, перечислив разнообразные упреки и неудовольствия, что мы — то есть институт — «не вписались в университет». Что на это возразишь? Надо бы сказать: «Нет, Наталия Ивановна, мы вписались!» — но духу не хватило.

Выйдя от Басовской, я понимал, что дело швах. Заглянул в приемную Афанасьева — на месте привычно неприступной дамы-секретарши сидела юная девица, мало, судя по всему, смыслившая в секретарских ритуалах. На мое напористое «мне позарез нужно к ректору» она мигом распахнула двери в кабинет, так что я видел Афанасьева, а он — меня, и бойко отрапортовала: «Юрий Николаевич, к вам Илья Сергеевич по срочному делу».

Перед Афанасьевым я уже держался посмелее. Вспомнил, что портфель мой набит книгами, сборниками статей, материалами конференций — тогда все институтские достижения умещались в портфеле, но за полтора года и такие свершения убеждали. Ни слова не говоря, Афанасьев нажал кнопку селектора: «Наталия Ивановна, зайдите!» И Басовская, надо отдать ей должное, сразу уловила, что ветер переменился, и прямо с порога, нимало не смущаясь, заявила: «Илья Сергеевич, я же вам говорила, надо к ректору хотя бы иногда ходить — рассказывать о своих успехах». С тех пор она поддерживала все образовательные начинания института, и мы сосуществовали вполне мирно.

Институт прирастал кафедрами, в 1996 году набрал первых студентов, и постепенно мы открыли практически все востоковедные направления, даже те, которые раньше были только в Питере. В 2002 году к нам присоединились классики, мы стали называться Институтом восточных культур и античности. А с Афанасьевым, когда он уже ушел из университета, мы подружились, встречались, подолгу разговаривали.

В РГГУ уже без Афанасьева происходили самые разные перемены, почти никогда к лучшему. Институту становилось все труднее жить в изменившейся атмосфере, мы словно стали обузой для университета. Сделалось тоскливо, рабочий энтузиазм иссякал. Долго советовались, решали, как быть. Понятное дело, студентов не бросишь, хлопать дверью глупо, но всем была очевидна необходимость думать о новом приюте.

«В Вышку мы вписались»

Так сложилось, что я встретился с Евгением Григорьевичем Ясиным, рассказал ему об институте, и месяца через полтора-два, осенью 2016 года, он привел меня знакомиться в кабинет к Кузьминову, где нас уже дожидались Радаев, Рощин, Юдкевич, и начался серьезный разговор о том, что мы умеем, какие у нас есть публикации и т.д. Полгода мы встречались не реже одного раза в две недели в том же составе, но уже без ректора и Ясина, обсуждали, как институту обустроиться в Вышке.

В апреле 2017 года мне позвонил Вадим Валерьевич, сообщил, что принято решение взять в ВШЭ весь институт. Наши сотрудники почти без раздумий согласились, то есть все они были готовы соответствовать требованиям Вышки, пусть и не с первого дня. В РГГУ-то мы жили по совершенно другим правилам. Конечно, много чего публиковали, в том числе на английском, но был страх, что в Вышке нам начнут говорить, что мы что-то делаем не так.

В конце июня снова собрались у Кузьминова, и он выдвинул очень дельное предложение: ежегодно принимать бакалавров-античников, а на каждые три восточные программы набирать студентов раз в пять лет. В нынешнем году завершается первый пятилетний цикл. Открыты 15 восточных направлений, первые студенты набора 2018 года — библеисты, индологи, иранисты — оканчивают бакалавриат, и, как все мы надеемся, самые талантливые продолжат учиться в одной из трех магистратур института: «Античная и восточная археология», «Мусульманские миры в России», «Классический и современный Восток».

Помещение нам дали на Старой Басманной. Сначала предлагали разместиться в корпусе Б, но там были такие огромные пространства, что я ужаснулся, группы-то у нас небольшие. Александр Каменский, которого я знал еще по РГГУ, посоветовал устроиться на двух нижних этажах в корпусе Л: тихо, спокойно, уютно. Там требовалось полное переустройство: в комнатах от прежних владельцев остались станки, какие-то вытяжные шкафы, огромные вентиляторы. Чтобы вывезти кое-какое оборудование, прежние хозяева его выдирали буквально с мясом — в полу зияли дыры. Очень помог проректор Владимир Самойленко: все, что мы просили по части ремонта и оснащения, он сделал безукоризненно.

Мне кажется, что в Вышку мы вписались. Может быть, в этом есть доля самонадеянности, но в том, что мы многое, весьма существенное привнесли в вышкинское востоковедение, у меня сомнений нет — оно стало основательнее, фундаментальнее. Да и замечательные институтские ученые с публикациями самого высокого ранга — заметный вклад в репутацию университета.

Когда-то в достославном Институте восточных языков при МГУ нас главным образом «школили» на газетных материалах, преподать современность во всех видах было главной образовательной задачей. Классика проходила перед нами бегло, наскоро, хотя учили ей замечательные знатоки своего дела. И теперь в ИКВИА мы стараемся заложить прочную основу: преподаем восточные традиции во всей их полноте — от истоков до нынешнего дня. Наши студенты получают классическое университетское образование, пусть — в некоторых курсах — и в современной компьютерной, цифровой оболочке.

Шесть лет в Вышке для нас не прошли даром. Здесь замечательные требовательные студенты; весьма жесткий публикационный регламент держит преподавателей в форме. Всячески поощряется высокая наука, поддерживаются исследовательские проекты. Вышка всегда была чрезвычайно современным университетом. В свою очередь, мы стараемся показать, что и подлинная классика современна, — по-моему, к нашему приходу в Вышке это уже хорошо понимали. Фундаментальная наука нужна при любой погоде, и только на ее основе может возрастать достоверная экспертиза, в которой нуждается общество.

На моей памяти случалось несколько «поворотов на Восток». Главное в таком «повороте» — чтобы люди, участвующие в интенсификации отношений с той или иной восточной страной, глубоко понимали ее культуру, ощущали самый дух традиции, усвоив его за годы пристального чтения ее главных памятников. Арабист без Корана, дальневосточник без конфуцианской и даосской классики, индолог без санскритских сочинений и буддийских сутр — попросту верхогляд, которого мгновенно раскусят в любой восточной стране. Недорого будут стоить практические рекомендации и оценки такого эксперта, как бы бойко ни болтал он на современном восточном языке.

«Долгие муки, роковые ошибки, смехотворные заблуждения»

Когда-то я вычитал у Алексеева, что европейцам не стоит самим выбирать в китайской словесности имена и тексты для исследования или перевода — при таком подходе легко попасть впросак, принять второстепенное, случайное за главное в художественной традиции. А поскольку в Китае весьма распространены разного рода собрания — от школьных хрестоматий до авторитетных антологий, составленных выдающимися эрудитами, — надежнее полагаться именно на подобные издания.

Сам Алексеев в эвакуации в Казахстане во время войны полностью перевел две антологии прозы и одну — поэзии. Стоит оговориться: если у нас антология — это собрание лучшего, то в Китае главное достоинство всякого сборника — в полноте представленного в нем пейзажа словесности — от высоких достижений до показательных неудач.

Вдохновившись идеей антологии, я взялся за труд, мне, тогдашнему, вряд ли посильный, — перевод сплошным порядком всех стихотворений из одного известного собрания поэзии «моей» эпохи Мин. С первых робких шагов стало ясно, сколь предвзято отбирали европейские переводчики стихи для своих переложений: они предпочитали ожидаемую читателями «китайщину» — ночь, луна, речная гладь, одинокая лодка, рыбак в лодке и т.д. Разумеется, всего этого вдоволь в китайских антологиях, но далеко не только подобные образы составляют содержание поэтической классики. Другие стихи с их бесконечными историческими намеками, отсылками к древним памятникам сулили исследователю долгие муки, роковые ошибки, смехотворные заблуждения.

И все-таки дело потихоньку двигалось, что-то удавалось перевести, осмыслить. Моя монография «Китайская поэзия в исследованиях, заметках, переводах и толкованиях» во многом основана на исследованиях этой антологии. Вчерне она уже переведена, в ближайшие годы надеюсь сделать ее полное издание с обширными комментариями. Вообще, чем больше узнаю, тем тверже убеждаюсь: китайская словесность — это безбрежный океан немыслимой глубины и охватить все эпохи, жанры и направления никому не под силу.

«Голос подлинного поэта всегда приглушен»

На вопрос, чем для меня является китайская поэзия, я не могу дать внятный ответ — я не являюсь ее адресатом. Китайский поэт, как и любой стихотворец на свете, обращается, как писал Баратынский, к «читателю в потомстве». Но какой же я потомок старинному китайцу? Скорее чужак, незнакомец, инопланетянин.

К тому же классическая китайская поэзия обращена вовсе не к любому соотечественнику: с древности предполагалось, что читатель прошел ту же выучку, что и поэт, не просто прочел те же книги, но и знает десятки, сотни томов наизусть. Он моментально, автоматически, без труда считывает все намеки и аллюзии, и четверостишие, прочитанное тому, к кому оно обращено, разворачивается в почти бесконечный свиток смыслов. Думаю, классическая китайская поэзия умерла тогда, когда это «развертывание» потеряло границы, когда всякий читатель начал понимать стихи совершенно произвольно, как мог и хотел. Впрочем, это так, к слову.

Европейский поэт восхищается пейзажем, китайский — его поэтической версией у известного стихотворца. Всякое прямое высказывание не в чести, и сейчас китайцу трудно произнести в разговоре определенное «да» или «нет». Голос подлинного поэта всегда приглушен, его душа должна быть словно остывший пепел.

Никак не проще устроены и другие восточные культуры, которые мы исследуем в нашем институте, которые стараемся в меру собственного понимания преподать студентам. Очень хочется преуспеть и в том и в другом.

Фото: Михаил Дмитриев / Высшая школа экономики

Автор текста: Старцев Борис Юльевич, 7 апреля, 2023 г.