Интервью Кризис модели

Андрей Александрович, чем вызвана новая волна интереса к промышленной политике? Можно ли вообще это считать новой волной подъема, и если можно, когда была первая, вторая, третья? Как этот процесс позиционируется в пространстве экономической политики? Заявка, которая сделана на сегодняшний момент, на уровне идеологии достаточно интересна и серьезна, чтобы это каким-то образом комментировать.
На мой взгляд, нынешняя волна вызвана тем, что либеральный уклон в экономической политике в последние три года, после обсуждения и принятия стратегии Грефа, к сожалению, не дал внятных результатов в экономике. По оценкам большинства экспертов, если бы правительство ничего особенно не делало, то результаты были бы примерно те же самые. У большинства экспертов есть ощущение, что с ухудшением внешней экономической конъюнктуры ситуация внутри страны тоже существенно ухудшится. Именно из этого и вытекает интерес к поиску других инструментов, которые позволяли бы стимулировать экономический рост.
Если брать какие-то этапы в этом процессе (волны интереса к промполитике), то первая волна стала явной уже в начале 1990-х гг., когда для многих людей, с одной стороны, была очевидна неадекватность принимаемых правительством Гайдара мер, а с другой стороны, не было внятного представления, понимания, какой должна быть промышленная политика. Поэтому, к сожалению, тогда это все вылилось в преференции, субвенции, субсидии для конкретных предприятий, которые старались поддержать на плаву в силу тех или иных причин. Это очень часто было связано с коррупцией. Подобного рода вмешательство государства в экономику, не только в России, но и других странах, в принципе связано с риском коррупции – и у нас не было механизмов защиты от коррупции. Поэтому можно говорить о негативном опыте промышленной политики середины 1990-х гг., когда ради поддержки национальной промышленности финансировались программы, которые были чрезвычайно неэффективны, тратились немаленькие деньги, которые не давали особой отдачи. Это все породило стойкое предубеждение к самому понятию промышленной политики. И в каком-то смысле привело к тому, что в период 1997-1998 годов, когда произошла относительная стабилизация, можно было начать что-то делать, никаких реальных шагов в этом направлении не делалось. Вторая волна была связана уже с послекризисным периодом.
Если говорить о первой волне промполитики в негативных терминах, то это были просто рефлексивные действия государства, собственные представления власти? Писалось ли что-нибудь на эту тему концептуальное? Участвовало ли экспертное сообщество в этой деятельности?
И делалось, и писалось. На уровне государства были концепции промышленной политики, официально утвержденные то ли указом Ельцина, то ли правительством в 1996 году, довольно пухлая бумага, без конкретных механизмов. На самом деле, были некоторые конкретные шаги. Был такой пример, как инвестиционные конкурсы, которые проводились Минэкономики в 1995-96 гг. Это было еще при Е. Г. Ясине, когда он был министром, а организатором всего этого был профессор В.В.Коссов, работавший тогда зам.министра экономики. Это был один из вполне разумных механизмов, которые могли бы дать отдачу, поскольку предусматривали реальное софинансирование и отбор проектов, которые уже имели обоснование. Проблема была в том, что даже в тех случаях, когда предлагаемые меры были относительно рациональными и разумными (этот конкурс - как раз один из подобных примеров), само государство оказывалось неплатежеспособным. Подписав некоторые обязательства, оно не смогло профинансировать эти проекты, что в итоге подорвало в бизнес-среде доверие к тому, что государство делает и говорит в сфере промышленной политики.
На инвестиционных конкурсах Минэкономики в 1995-1996 годах было достаточно много нормальных проектов. Те, которые прошли конкурсный отбор и были профинансированы, в большинстве оказались успешными. Но те, кто заложившись на государственные деньги, стал ждать, оказались в проигрыше: государство подставило тех, кто пошел на конкурс, кто поверил во всю эту схему.
Насколько я помню, в тот период были и академические, научные наработки по проблемам промышленной политики. Но проблема была в том, что в целом экспертное сообщество было еще очень неразвито и расколото. Было достаточно сильное противостояние между небольшой либеральной группой вокруг Гайдаровского института и большинством, ориентированным на более активное государственное вмешательство и сконцентрированным в Академии наук. При этом люди из Академии наук не умели формулировать свои мысли и идеи таким образом, чтобы это было понятно правительству, чтобы это можно было использовать практически, чтобы перейти от общих идей к исполнению. В 1990е гг. имевшиеся разные группы экспертов в сообществе ориентировались заведомо на разные политические силы. Скажем, люди из Академии Наук работали с КПРФ, с отраслевыми ведомствами, с регионами, либеральная группа гайдаровского института работала с Минфином, с Минэкономики, с аппаратом правительства, с администрацией Президента. И какое-то выяснение аргументов происходило уже не между экспертами, а на политическом уровне. Когда вступали в действие личные политические амбиции, что было уже достаточно сильным ограничителем.
Чем был интересен период сразу после кризиса, 1999-2000 гг. (мы уже переходим ко второй стадии промполитики)? Тем, что на фоне кризиса либеральных идей правительство было вынуждено расширить круг экспертов, к которым оно обращалось, чтобы почерпнуть новые идеи, новые механизмы того, что можно было бы делать в экономике. Этот период интересен тем, что, с одной стороны, шире стал круг экспертов, которые могли как-то влиять на экономическую политику, а с другой стороны, сам опыт 1990-х говорил о том, что люди чему-то научились. И в целом уровень квалификации экспертов стал выше. При этом ориентация власти на неполитический, экспертный диалог способствовала повышению качества решений, потому что происходило обсуждение решений - то, чего, на самом деле, не было в 1990-е годы. Впервые за долгое время начались не политические, а профессиональные дискуссии. Это началось еще при Е. М. Примакове, с обсуждений в рамках Совета по внешней и оборонной политике (СВОП). Это продолжилось в ЦСР на начальной стадии его деятельности. Причем, если в период СВОП фактически власть прямого участия в таком диалоге не принимала, не было прямого заказа на подобные идеи и разработки, то в случае с ЦСР это была структура, заявленная В. В. Путиным, а Г. О. Греф был председателем Совета Центра. Власть уже впрямую активно участвовала в дискуссиях, которые там происходили. В этом отношении характерна серия публичных семинаров в начале 2000 года, это были публичные дебаты, там была пресса, там происходило публичное выяснение экспертных позиций. К сожалению, все это не пошло дальше.
С одной стороны, в самом госаппарате возобладали традиционные для России технократические подходы к тому, как проводить реформу. Да, власть собрала экспертов, она их выслушала, после чего сама приняла решение, что нужно делать, и куда нужно двигаться, сказала спасибо и всех отпустила. Причем, характерно, что в деятельности и СВОП, и ЦСР участвовали люди из бизнеса, то есть это были не только эксперты из научного сообщества. И при другом варианте развития событий можно было попытаться от относительного консенсуса, который достигался в результате этой дискуссии в экспертной среде, перейти уже к следующей стадии, к попытке сформировать консенсус ради реформ в обществе. Замечу, это было характерно для Восточной Европы, их опыт предполагал консенсус не только среди экспертов, но и среди реальных действующих лиц, представленных людьми со стороны государства, бизнеса и общества. Предпосылки для этого в 2000 году, на мой взгляд, были. Но опять же, в силу технократических тенденций, господствовавших в чиновной среде, в среде политиков этот вариант не получил развития. Пошла другая траектория, когда власть, отталкиваясь от соображений, сформулированных в экспертных дискуссиях, стала сама формулировать программу реформ. И здесь сыграл свою роль такой фактор, как различия в опыте работы на правительство у разных групп экспертов.
В частности, я проводил бы разграничения между общими публичными дискуссиями, которые были в ЦСР в январе-феврале 2000 года (там речь шла не только об экономике, но и об обществе, социальном контракте и других вещах) и деятельностью тех узких рабочих групп, которые писали конкретные разделы программы Грефа и сводили ее в марте, апреле, в начале мая. Проблема заключалась в том, что в этих рабочих группах, в отличие от экспертных обсуждений января-февраля, стали преобладать люди либеральной ориентации. Этому имелось очень простое объяснение, связанное с тем, что именно у этих людей был больший опыт работы с аппаратом, и они умели писать такие бумаги, которые нужны были правительству, умели говорить на языке правительства. Но преобладание либералов в этих рабочих группах привело к тому, что программа Грефа, в отличие от того, что казалось консенсусом на уровне дискуссий в январе-феврале, сместилась вправо, оказалась более либеральной, чем изначально можно было предположить.
Я достаточно хорошо помню, как от Высшей школы экономики в феврале 2000 года был представлен доклад по модернизации экономики, который предполагал в ряде случаев вмешательство государства в экономические процессы с целью стимулирования экономического развития и с целью стимулирования определенных позитивных структурных элементов. И этот доклад (который был одним из трех, были еще доклад Ивантера и доклад Ясина) был воспринят наиболее позитивно.
В докладе ВШЭ речь шла о том, что мы уже интегрированы в мировую экономику, мы не можем закрыться. Но одновременно мы не можем конкурировать по всему спектру, где-то явно мы уже проиграли, где-то конкурируем более-менее нормально, а где-то у нас есть потенциал для развития, есть заделы, но прямо сейчас мы слишком слабы для открытой конкуренции. И для того, чтобы развивать этот потенциал, нужны определенные шаги со стороны государства, важно выбрать приоритеты и поддержать отрасль, которая имеет перспективу с точки зрения интеграции в глобальный рынок. В целом доклад был воспринят нормально.
Проблемы начались тогда, когда был сделан уже более конкретный доклад по вопросам промышленной политики и регулирования отраслевых рынков. Этот текст вызвал резкое отторжение у Грефа, Набиуллиной, М.Э.Дмитриева и других людей, сводивших программу. Они резко негативно отреагировали на предложения, которые были в этом докладе, - с аргументацией, что все это чревато коррупцией, что это просто будет «спускание денег в канализацию». В итоге этот доклад, на мой взгляд, вполне разумный для того периода времени, содержащий конструктивные идеи, был полностью отброшен. Дальнейшее свелось к тому, что в основном реализовывались предложения, согласованные, сформулированные в макроэкономической части, вещи, связанные с финансовой политикой. Были вещи, связанные с конкретными институциональными реформами. К сюжету, касающемуся промышленной политики, возврат происходил, но происходил в непрямом режиме. Например, Греф, уже став министром, фактически в два раза увеличил финансирование федеральных целевых программ – одновременно добившись сокращения числа ФЦП и расстановки неких приоритетов в их реализации. Я хочу сказать, что некое понимание того, что государству все равно что-то нужно делать, появилось у реформаторов, у того же Грефа, уже в 2001 году, когда они реально оказались во власти и столкнулись с тем, что есть институты и механизмы, которые реально существуют и которые нельзя просто отменить с сегодня на завтра. Соответственно, была попытка усовершенствовать этих механизмы и инструменты, которая реально не дала значимых результатов. Так, в 2002 году на финансирование ФЦП было потрачено около 7% федерального бюджета или 1,2 ВВП, однако сложно сказать, что эти траты дали для развития экономики.
Осознание неэффективности существующих механизмов и попыток их совершенствования простимулировало процесс обсуждения ситуации в профессиональном сообществе. В частности, появилась площадка – семинар «Стратегия развития» в бизнес-школе МГУ, где впервые эти проблемы ставятся уже в более конкретном измерении, с попыткой пригласить разных людей, имеющих разные точки зрения, чтобы прийти к согласованному представлению по сюжетам, связанным с промышленной политикой. Потом были дискуссии на эту тему, которые делал ваш сайт. Была некая попытка что-то сделать в этом направлении в Высшей школе экономики с осени 2002 года в рамках проекта о новой экономике.
Все это, на мой взгляд, подготовило почву для третьей волны интереса к проблеме, которая сейчас началась. Дискуссия несколько осложняется тем, что на самом деле у людей очень разные представления о том, что такое промышленная политика. Сам термин, видимо, неудачен, надо менять термин, он слишком заезжен, слишком по-разному трактуется, воспринимается, нужно искать другой термин, который принесет понимание смысла.
Смысл же сегодняшней дискуссии, на мой взгляд, заключается в том, что и государство, и рынок оказались слишком слабы для того, чтобы быть базой для нормального экономического развития. Некая попытка сделать ставку на рынок была в 1990 годы - оставить все на усмотрение рынка. Это провалилось, случился явный провал рынка. Некая попытка более активного государственного вмешательства в рамках либеральной политики была после кризиса 1998 года, государство стало явно сильнее, и оно попыталось инициировать реформы. К сожалению, опыт последних лет показывает, что государство само по себе крайне неэффективно. В итоге попытка через усиление власти запустить реформы тоже не срабатывает.
На самом деле государственный аппарат реально не контролируется высшими этажами власти, то есть люди, сидящие на верхних этажах, практически не могут отвечать за то, что люди делают на нижних этажах, да и не всегда знают, что они делают. Уволить плохо работающего человека крайне сложно. Я сам знаю нескольких замминистров, у которых формально нет полномочий, их передали другим людям, но их не могут уволить, они сидят в своих кабинетах и ездят на своих машинах. Это предельная ситуация неэффективности госаппарата.
Я к чему это говорю? К тому, что некий вариант консенсуса в понимании промышленной политики (с другим названием не определились) надо искать в механизмах взаимодействия между государством и рынком.
Если следовать Вашей мысли, то получается, у нас и рынок слабый, и государство слабое, потому что неэффективное. Не кажется ли Вам, что взаимодействие двух слабых партнеров «породит мышь» в очередной раз?
Проблема в том, что, опираясь только на одну сторону или только на другую сторону, сделать ничего нельзя. Надо как раз пытаться использовать какие-то элементы оттуда и оттуда, может быть, элементы нестандартные. Проблема в том, что перенести сюда эффективные институты развитых стран не получится. Развитые страны проходили через то, что нам предстоит сейчас, 100-150 лет назад.
Некоторые наши законы, особенно в части применения это нагляднейшим образом доказывают. Также у меня есть глубокая убежденность, что импорт институтов через точное копирование формы и содержания не помогает развитию, а вредит.
Совершенно верно. Может быть, институты стран типа Латинской Америки, может быть, даже Африки, там, где они работают. Их нельзя будет перенести впрямую, их с учетом успешного зарубежного опыта нужно будет придумывать и доделывать, а это на самом деле есть творческий процесс. Я к тому, что в случаях, когда происходили какие-то позитивные сдвиги, они, на мой взгляд, в основном возникали из взаимодействия государства и бизнеса. У вас на сайте висит доклад А.Пономарева и К.Гончар. Он был представлен осенью прошлого года на одном из семинаров в рамках проекта ВШЭ по новой экономике. Этот доклад описывает опыт очень немногочисленных успешных проектов взаимодействия государства и бизнеса в 1990е годы, где такое взаимодействие позволило сохранить ряд технологичных производств.
Один из прецедентов такого взаимодействия сегодня – это конкурс мега-проектов, организованный в Мипромнауки А.А.Фурсенко. Особенностью этого конкурса помимо прочего было то, что здесь в рамках конкурсной комиссии люди из бизнеса, а не чиновники определяли приоритеты, а потом отбирали сами конкретные проекты. В конкурсной комиссии было минимальное количество чиновников и все это было коллективно и публично. Это был шаг нестандартный, он не противоречит законодательству, но такого до того не было. И меня радует тот факт, что Минпромнауки, министр И. И. Клебанов подписал приказ о создании и работе такой конкурсной комиссии, которая распределяла по $150 млн. То, что Минпромнауки на это пошло, позволило отобрать относительно реальные проекты.
Я не знаю, что будет дальше с этим конкурсом, его еще нужно довести до конца. Насколько мне известно, Минпромнауки предлагало компаниям-победителям консалтинговое сопровождение, потому что по оценкам, которые я слышал, на этом конкурсе в ряде случаев были хорошие технологические заделы, но в ряде случаев там были проблемы с менеджментом. И то, что ведомство Клебанова заведомо старается подправить проекты - хорошо и правильно. Очень важно то, что сами эти проекты в итоге реализуются не министерством, проекты будут управляться реальным бизнесом, который их реально предлагал. Это та модель, которая может быть более адекватной для наших условий.
Проблема в чем? В том, что, к сожалению, этот ход с конкурсом мега-проектов был скорее нестандартен для политики последних 2-3 лет. В основном, правительство ориентировалось в экономике на совершенство существующих механизмов. Но они не только неэффективны сами по себе. При этом существует большая группа интересов, заинтересованных в их сохранении. Есть люди, которых вполне устраивает непрозрачность финансовых потоков, возможность спокойно получать деньги при невыполнении проектов и т.д. Реформировать подобную систему попытаться можно, но когда ресурс людей, которые могут что-то сделать, активных людей с идеями и потенциалом, сильно ограничен ( в правительстве их очень немного), они – встречая довольно сильное противодействие – начинают увязать в реформировании существующих институтов. Чиновники, даже здравые чиновники объективно не справляются с большинством реформ, правительство перегрузило себя реформами.
И в этой ситуации более эффективными могут быть не попытки изменить существующие институты, а попытки экспериментов – с предложением других институтов, которые были бы ориентированы на решение наиболее явных проблем, с которыми не справляются существующие институты. При этом не нужно существующие институты убирать – пускай они работают, пусть плохо работают, но хоть как-то. А новые институты надо запускать рядом, с каким-то стартовым объемом ресурсов. И потом, когда уже из сопоставления старых и новых институтов на практике будет видно, что лучше работает, будет легче организовать перераспределение ресурсов от неэффективных механизмов к более эффективным.
Другая проблема в том, что Путин сейчас все больше оказывается в конфликте с теми силами, которые были его социальной базой. На мой взгляд, это госаппарат и силовые структуры (армия, ФСБ). Их интересы в части укрепления власти и интересы Путина в 1999-2000 годах совпадали. Однако для успешной реализации реформ, инициированных Путиным, нужно эффективное государство. Необходимость реформы власти была очевидна еще в 2000 году. Проблема в том, что она не нужна аппарату. Аппарату совершенно не нужно, чтобы его контролировали. И противодействие самой этой идее сводилось к тому, что только в этом году была продекларирована административная реформа. Ее развитие будет приводить к тому, что, скорее всего, будет обострение конфликта между верхними эшелонами власти и аппаратом. То же самое происходит с армией и силовыми структурами. Их финансирование увеличилось в разы, но реформы армии как не было, так и нет – поскольку она не нужна силовой элите. В этих условиях ключевым ресурсом для Путина, его социальной базой остаются люди, избиратели.
В чем проблема избирателей? Они поддержали Путина, потому что он понравился им как человек. Но не только в силу этого. На самом деле, люди почувствовали, что стало легче жить. Экономический подъем конца 1999 - начала 2000 гг. совпал с именем Путина. Но, разумеется, это были не связанные факторы. Тем не менее пока имя Путина связывается с социальной стабильностью, с возросшим уровнем жизни. Проблема в том, что этот возросший уровень жизни с позитивной динамикой зависит от внешних факторов, от той же самой нефтяной конъюнктуры. Грубо говоря, если что-то произойдет на внешнем рынке, рост может заметно снизиться, что уже было осенью 2001 года, начнется стагнация уровня жизни. И Путин может оказаться в ситуации, когда он будет вынужден искать другие инструменты поддержки рейтинга. Потому что сейчас единственная опора, которая позволяет ему противостоять элите - это поддержка населения в целом, его высокий рейтинг. И в этой ситуации вполне возможны какие-то очень заметные демагогические, популистские шаги, игра на настроениях населения – несмотря на негатив таких действий в контексте долгосрочных приоритетов экономического развития. Кстати, усиление позиций Сергея Глазьева - некое отражение этой тенденции.
Глазьев просто один из ряда, символ разворота. Этот пока риторический разворот очевиден настолько, что начинает лично меня пугать.
Да, совершенно верно.
Но то, что он пугает меня, не имеет большого значения. Но пугать начинает бизнес, и в сочетании с усилением силовиков (простите за каламбур) – это действительно выглядит устрашающе.
В одном из номеров журнала «Эксперт» была статья с характерным названием «А где правые?». Действительно, на левом фланге происходит некая консолидация, некая попытка выработки позиции, с которой сейчас выступает Глазьев. Эта позиция существенно лучше и четче сформулирована, чем то, что сам Глазьев говорил 3-5 лет назад, и она более воспринимаема. А с правой стороны при этом либо повторяются старые слова и лозунги, либо люди вообще молчат. И бизнес, который мог бы и что-то сделать, он молчит совсем. Та же реакция бюро РСПП, которое фактически «сдало» Ходорковского, очень характерна.
Проблема в том, что бизнес не только не доверяет власти. Люди в бизнесе чрезвычайно не доверяют друг другу. Что-то выправить можно только в том случае, если бы бизнес попытался бы сам что-то предложить обществу. Не государству, именно обществу. Некая ставка на то, что мы будем дружить с государством, оно нас прикроет, была ошибочной. Нужно было обращаться не только к государству, но и к обществу.
Рассчитывать, что будет снят груз 1990-х гг. можно будет только в том случае, если бизнес попробует сформулировать социально значимые проекты, которые могут быть предложены обществу, и через которые можно будет компенсировать ощущение социальной несправедливости, которое было создано в 1990е годы.
Красиво поделиться?
Не просто поделиться. Дело не в дележе. Дележ именно из категории перераспределения.
Ключевое слово – «красиво».
То, что «красиво», - совершенно согласен. Предложить красивые идеи, красивые проекты, которые были бы понятны обществу, которые позволили бы обществу оправдать то, что происходило 1990 гг. Потому что сейчас этих оправданий слишком мало. Оправдания, что по-другому было нельзя, недостаточно. Это может стимулировать вопрос, а если сейчас еще раз так же?
На мой взгляд, здесь проблема даже не в том, чтобы сформулировать левую идеологию, правую идеологию. Вообще, какие-то идеи, проекты и инициативы не должны быть идеологическими, а должны быть направлены на развитие страны, общества. Не на горизонте 1-2 лет, а на более длинном горизонте. Причем, на мой взгляд, важно, чтобы подобные вещи не управлялись непосредственно самим бизнесом. И не государством тоже – это тоже будет неэффективно. Управление подобными проектами и инициативами должно осуществляться обществом, точнее – такими представителями общества, которые пользуются уважением, честность и репутация которых не вызывает сомнений. Тогда можно рассчитывать в перспективе, что подобные проекты позволят компенсировать груз 1990х гг.
На мой взгляд, проблема Ходорковского, ЮКОСа в том, что они раньше других что-то подобное поняли и попытались в этом направлении двигаться – может быть, не всегда последовательно. Например, то, что делал Ходорковский с Федерацией интернет-образования – проект, ориентированный на компьютеризацию школ в регионах. Он существует несколько лет, вполне разумная инициатива. Но если бы она была инициирована не одной бизнес-группой, если бы это было коллективное действие разных бизнесов, это было бы существенно более эффективно.
Потом, то, что сделал Ходорковский уже в этом году, в этой же логике - взаимодействие ЮКОСа с РГГУ. Это был правильный шаг по сути, ЮКОС попытались вложиться в один университет, поднять его. Но по форме это воспринималось как покупка университета – что перечеркивало возможный позитив этого проекта. И скорее всего этой отталкивающей реакции не было бы, если бы это был какой-то консорциум российских олигархов, который давал бы ресурсы на развитие и контролировал бы реализацию поддержанных им проектов, но не пытался бы прямо вмешиваться в управление в том же РГГУ.
Хорошая мысль: когда бизнес начинает действовать своими методами, взаимодействуя с государством, получается плохо. Когда государство начинает действовать своими методами во взаимоотношениях с бизнесом, тоже получается плохо. В этом-то и заключается противоречие. Логика и тех, и других может иметь некое обоснование, но вместе они не соединяются…
Я опять же подчеркиваю - в этой ситуации правильнее было бы, если бы тот же ЮКОС не один, а с кем-то еще, с двумя-тремя другими группами инициализировал значимые проекты развития. Вот они организовали фонд «Открытая Россия», который купил недавно «Московские новости» и поставил туда Е.Киселева в качестве главного редактора. Зачем? Чтобы что-то доказать власти? Это же чисто политический шаг, что совершенно неправильно.
От крупного бизнеса для его признания в обществе нужны проекты, ориентированные на развитие страны. И эти проекты должны отбирать не представители Ходорковского или какого-нибудь другого олигарха, а уважаемые в обществе люди, в спектре от Евгения Ясина до Сергея Глазьева – чтобы они сидели в одном наблюдательном совете, в совете программы, и вместе принимали решения.
Это возможно?
Тот же опыт весны 2000 года показывает, что весьма разные люди могут сидеть за одним столом – если это будут публичные обсуждения, если люди будут видеть, что аргументы только одной стороны не проходят.
Что же касается конкретных практических идей – их может быть много. Вот одна из них – кстати, не моя, она высказана Евгением Кузнецовым, см. http://www.hse.ru/science/preprint/WP5_2002_07.pdf . Идея следующая: конкурс региональных проектов повышения конкурентоспособности. Грубо говоря, какие-то точки роста в ближайшие годы будут возникать не на федеральном уровне, а на уровне регионов, что-то скорее оттуда может начаться. И регионы уже достаточно сильно конкурируют между собой за те же инвестиции, за привлечение капитала для собственного развития. Одновременно крупные компании конкурируют между собой за более благоприятные условия вложений на региональном уровне. В чем проблема? Регионы очень неравномерны. Есть группа сильных регионов, которая уже занимает некие позиции, уже способна привлекать инвестиции. И есть группа слабых регионов, которые, к сожалению, даже если очень сильно вложатся, что-то сильно у себя улучшат, не будут конкурентоспособны по сравнению с другими сильными регионами. В этой ситуации, если бы существующие федеральные субсидии, которые идут в регионы, если бы они распределялись не по существующей модели, когда дают бедным и слабым, а по другому принципу – когда дают тем, кто что-то реально делает для улучшения собственной ситуации.
По такой схеме уже несколько лет работает Программа реформирования региональных финансов. Это довольно крупный проект Всемирного банка и он пока достаточно эффективен – потому что деньги здесь фактически выделяют post factum, тем, кто не просто посулился обещать, а на практике выполнил свои обязательства в рамках программы. Тем самым автоматически уменьшается риск разворовывания денег – потому что сначала надо вложить что-то свое и продемонстрировать полученный результат.
В случае с идеей Е.Кузнецова речь идет не о региональных финансах, а о создании более выгодных условий для развития бизнеса в данном регионе. Это тоже требует неких инвестиций, изменений в законодательстве, развития инфраструктуры. Регион разрабатывает эту программу, формулирует мероприятия, находит деньги у себя внутри. Хорошо, если бы федеральный бюджет мог давать на это субсидии, а может, на это мог бы давать некие ресурсы крупный бизнес, отбирая эти регионы на публичном конкурсе, открытом конкурсе. Более того, такого рода опыт есть в Мексике, он был инициирован одним из местных олигархов во взаимодействии с Всемирным банком. И это действительно приводит к тому, что средние по уровню развития регионы получили стимул к развитию, получили возможность, шанс подтянуться до уровня сильных. Если бы это было предложено бизнесом, тем же бюро РСПП коллективно, чтобы именно они, а не чиновники из Минфина, отбирали бы по аналогии с опытом других стран такие проекты, это было бы вполне интересно. Из этого, возможно, что-то и вышло бы в горизонте даже не 10 лет, а 3-5 лет.
Другая идея из этой же серии, просто другой формат. Условно говоря, у нас принято что-то делать для развития экспорта вооружений, замечательно, очень хорошо, есть корпорация Росвооружение и т.д., мы там экспортируем продукции на $3-4 млрд. Может быть, будет экспортировать на 5-6 млрд. В чем проблема этого рынка? Сейчас в большинстве случаев на рынке вооружений речь идет не об экспорте оружия, а об экспорте услуг по обеспечению безопасности. И с распадом СССР, с переходом от двухполярного мира к однополярному миру мы на этом рынке уже не играем, мы не конкурентоспособны, мы не можем предоставлять услуги безопасности. Для этого у нас не хватает ресурсов, мы уже в другой лиге находимся, мы можем продавать только вооружения. И фактически наши вооружения будут покупаться теми странами, которые не хотят покупать услуги безопасности у США, которые хотят иметь собственную армию, собственные вооруженные силы. Таких стран не очень много. Это та же Индия, тот же Китай, прежде всего. Все остальные в условиях однополярного мира более склонны иметь гарантии безопасности от США, в этой ситуации им наше оружие не нужно. То есть этот рынок объективно ограничен определенными рамками. Но есть другой рынок, совсем другой…
Есть система образования, которая у нас воспринимается как сугубо бюджетный сектор, его нужно финансировать, дотировать и т.д. Безусловно, его нужно финансировать. Но если брать американскую систему образования, на сегодняшний день экспорт образовательных услуг в Америке составляет $10 млрд. в год. В России нынешние показатели на сегодняшний день по данным Минобразования – это $100 млн. Но на самом деле наша система образования пока отнюдь не самая плохая в мире. И по ценам она вполне конкурентоспособна за счет того, что у нас относительно низкие издержки.
Так вот, почему бы частному консорциуму, тем же олигархам не создать фонд, который бы на конкурсной основе выделял финансирование российским вузам под мероприятия, под программы, ориентированные на экспорт образовательных услуг. Правительство уже подумывает об этом, но раскачается оно явно не скоро, а если и начнет, то вряд ли сможет нормально организовать процесс. Бизнес же мог бы сделать здесь полезное для страны дело. Ограничений, которые есть на рынке вооружений, здесь нет. И получить те же результаты, что мы сейчас имеем на рынке вооружений, на мой взгляд, можно.
Просто это задача другая, системная.
Совершенно верно. Но опять, здесь важно, чтобы отбор бизнес-проектов (а это должны быть именно бизнес-проекты) проводили не чиновники, как это происходит сейчас в рамках федеральных целевых программ, в том же образование, а чтобы это было дело бизнеса.
Третий пример возможных идей развития связан с фонда Александра фон Гумбольдта, который финансируется правительством ФРГ и который дает стипендии зарубежным (в том числе российским) ученым для проведения исследований в Германии. В этом году фонд отмечает 50 лет возобновления своей деятельности.
Если представить себе Германию 1953 года, страну, которая была фактически в руинах, то можно понять, что немцы находились в гораздо худшем положении, чем мы не то только сейчас, но и 10 лет назад. Тем не менее правительство ФРГ инициировала возобновление деятельности фонда имени фон Гумбольдта, который был создан еще в XIX веке и который был ориентирован на приглашение в Германию зарубежных ученых. Это были квалифицированные, уже остепененные люди, они получали большую стипендию и могли год или два свободно работать в Германии вместе с немецкими коллегами.
В моем понимании, этот шаг был сделан для изменения имиджа Германии в глазах интеллектуальной элиты других стран. Сейчас фонд Гумбольдта отмечают 50 лет возобновления своей деятельности. За это время в Германии со стипендией фонда побывали 23 тысячи человек из самых разных стран. Несколько десятков среди них стали потом нобелевскими лауреатами, некоторые стали премьер-министрами и президентами в своих странах. Это, безусловно, повлияло на изменение отношения к стране по имени Германия. Но не менее важным был другой эффект, связанный с трансфером знаний, когда в страну приезжал конкретный человек, уже обладающий научной ориентацией, он работал в Германии, он эти знания привозил в Германию. И на этой базе происходило развитие контактов в научной элите.
На сегодняшний день, многие российские ученые уезжают по программам фонда Гумбольдта в Германию, я сам был год по этой же программе. К сожалению, часть остается, тем самым, фактически провоцируя в какой-то мере утечку мозгов. Но, может быть, тому же российскому крупному бизнесу инициировать – по аналогии с фондом Гумбольдта – создание фонда им. Ломоносова, который тоже выдавал бы гранты и стипендии ученым. Наверное не исключительно иностранным, как это сделано в Германии (это была не совсем корректная для нас ситуация), а коллективам, включающим российских ученых и западных ученых. И такие гранты, наряду со стипендиями для российских исследователей, предусматривали бы приезд в Россию иностранного ученого с созданием ему условий с тем, чтобы он мог здесь работать. С точки зрения перспектив развития страны это было бы очень значимо для закрепления здесь, с одной стороны, российских ученых, с другой стороны, для трансфера знаний в Россию, для развития международной кооперации – это как раз то, чего нам часто не хватает.
Создание такого фонда по инициативе бизнеса - это был бы шаг, показывающий, что национальные ресурсы, переданные в 1990е годы бизнесу, используются не просто в интересах тех или иных данной конкретных крупных компаний и их владельцев, а идут на развитие страны.
Подчеркну, что все это лишь конкретные примеры возможных идей. Важно, чтобы само бизнес-сообщество осознало необходимость таких идей и таких проектов и сделало практические шаги для их реализации.