Пространство политических событий

Филиппов Александр Фридрихович, доктор социологических наук, зав. кафедрой практической философии Государственного университета - Высшей школы экономики
Как бы мы ни определяли политическое, политика неизбежно подразумевает актуальное или потенциальное воздействие на человеческие тела. Принуждение к конкретного рода поведению, сопряженное с насилием ограничение, направление и перенаправление перемещений, войны, бунты, дисциплинарные меры - все это интерпретируется как политика. Воздействие на живое человеческое тело есть фундаментальная инварианта самых разных, даже противоположных взглядов на политику. Но если так, то, рассуждая о политике, мы не можем не говорить о пространстве. Тела размещены и перемещаются в пространстве, именно в нем они подвергаются или не подвергаются насилию либо иному воздействию. Для обозначения области возможных суждений достаточно добавить, что речь идет о пространстве политическом. Политические решения реализуются в неком пространстве достижимых для воздействия тел, тела противников сталкиваются также в пространстве, политические границы проводятся для того, чтобы дифференцировать области перемещения тел (включая, конечно, и "тела" товаров), причем границы влияния имеют более размытый характер, чем границы мыслимого насилия.
И все же такой подход, сколь бы интуитивно достоверным он ни выглядел, вряд ли может считаться удовлетворительным. Интуитивная достоверность отказывает нам при попытках исследовать распространенные политические явления. Предположим, что некое государство объявляет о намерении отправить войска в тот или иной регион, но вследствие развернувшейся в газетах, на телевидении, в Интернете кампании (того, что в XIX в. назвали бы возмущением общественности) оно не реализуется. Понятно, что в данном случае физические тела военных не были остановлены в своем движении - они просто остались там, где пребывали ранее. Очевидно также, что авторы появившихся в СМИ материалов не обладали доступом к телам носителей властной компетенции. Тем не менее, свершилось политическое событие. Произошло ли оно в политическом пространстве или в каком-то ином? Способно ли политическое событие происходить в неполитическом пространстве? Является ли подобное событие телом, а если нет, то как оно может быть размещено в политическом (или в любом другом) пространстве? Рассмотрим иную, уже не гипотетическую, а вполне реальную ситуацию. Как известно, система образования (согласно традиционным представлениям) играет важную роль в воспроизводстве идентичности и социальной солидарности. Поэтому решения о ее реформировании носят не технический, а политический характер. Так вправе ли мы сказать, например, что присоединение России к Болонскому процессу осуществляется в политическом пространстве? Казалось бы, несомненно. Не только решение, но и его контекст имеет отчетливо политический смысл, в т.ч. потому, что заставляет совершенно иначе смотреть на некоторые аспекты государственного суверенитета. Но какие именно тела были или могли быть подвергнуты здесь воздействию? Тела руководителей государства и его образовательных учреждений? Сама постановка вопроса выглядит бессмысленной! Тела школьников и студентов? В какой-то мере это, конечно, так (кто-то оказался за пределами образовательных учреждений, кто-то выбрал иную траекторию получения образования, предполагающую выезд за пределы региона или страны). Однако, дав подобный ответ, мы не сможем описать всю полноту событий и, что самое главное, уловить их политическую суть. Чем больше мы станем говорить в данной связи о пространстве (скажем, образовательных институтов), тем меньше будем затрагивать собственно сферу политического. Разумеется, область совершения реформ можно обозначить как "образовательное пространство", а затем попытаться соотнести это пространство с "политическим". Но при этом сущность последнего так и останется непроясненной.
Не стоит ли тогда вообще отказаться от термина "политическое пространство"? Возможно, наш интерес к этому вопросу кому-то покажется схоластическим. Ведь как бы ни был удобен и распространен указанный термин, он не занимает центрального места в политической мысли и его уточнение вряд ли скажется на качестве политических исследований. Дело, однако, в другом. Во-первых, методологическая наивность (а она обнаруживается сегодня практически в любом упоминании о политическом пространстве) не проходит бесследно для научных изысканий. Во-вторых, непродуманное использование понятия "пространство" перекрывает доступ к иным, более богатым ресурсам социальных описаний и объяснений. Одним из таких ресурсов является, на наш взгляд, анализ социальных событий ( Предварительные разработки см. Филиппов 2004а, 20046.) . Обсуждению перспектив соединения концепции пространства и концепции события применительно к политическому пространству как пространству политических событий и посвящена настоящая статья.
ОСНОВАНИЯ социологии ПРОСТРАНСТВА
Хотя понятие пространства уже давно привлекает внимание ученых-обществоведов ( Главную роль сыграл здесь проект формальной социологии пространства Георга Зиммеля, а также труды представителей Чикагской школы по социальной экологии.), вплоть до середины прошлого столетия в социологическом main-stream'e господствовало мнение, что пространство, в отличие от времени, есть нечто периферийное для социальных исследований. Новый интерес к пространству возник в 1960-е годы. Осознав, что данный фактор учитывается недостаточно, социологи, социальные философы и социальные географы стали интенсивно заполнять этот пробел, и за немногие годы "пространство" из экзотики превратилось в тему рутинных и все множащихся разработок. При этом в такие разработки была включена проблематика социального пространства, что повлекло за собой весьма серьезные последствия.
В основе традиционно формулируемого интереса к пространству лежит представление о значимости местоположения, перемены мест и способа отношения к территории. Проблема состоит в том, чтобы разместить социальное в пространстве. Соответственно, рассуждения о социальном пространстве сводятся к тому, что социальные позиции (скажем, положение вышестоящего и нижестоящего) могут быть представлены как позиции в определенного рода пространстве - престижа, богатства, влияния и т.п. Будучи весьма перспективным с точки зрения конкретных исследований социальной жизни, подобный подход, однако, довольно сомнителен в долгосрочном плане. Ведь отношение к территории не просто может быть, но всегда является важнейшим аспектом той самой социальной позиции, которая, в свою очередь, интерпретируется как позиция в пространстве. Простейшие примеры - проживание в престижном районе, количество пассажиров, которое "по норме" вмещает транспортное средство, оседлый образ жизни бедных в противоположность мобильности богачей и т.д. Мало того, при ближайшем рассмотрении оказывается, что в социальной жизни практически любое отношение к территории связано со спецификой социальной позиции (будь то позиция индивида, группы или более сложного социального образования), а специфика социальной позиции так или иначе проявляется в отношении к территории. Но и это еще не все. Далее обнаруживается, что, наряду со статусными, и другие социально значимые признаки могут быть упорядочены в некотором "пространстве" (например, "литературы" или "гендерных различий"), а любые представления о территории интерпретированы как конструкции, где находит свое выражение тот самый порядок социальной жизни, который был назван социальным пространством. Такой результат нельзя считать удовлетворительным не только по причинам фундаментально-философского свойства, на которых мы не будем сейчас останавливаться. О том же свидетельствует и хорошо заметная по новейшей литературе тенденция к созданию недифференцированных пространственных описаний, в которых интерпретации культурных смыслов, классификации социальных позиций и сугубо географические термины выступают как элементы единого набора категорий, относящихся к одному и тому же пространству, что делает невозможным и соотнесение между собой различных видов и способов его понимания.
В связи с этим нами была разработана формальная концепция, нацеленная на сопряжение смыслов пространства с положением и ролью наблюдателя [см. Филиппов 1995а, 19956, 2000, 2002, 2003]. Ее базовые положения представлены в виде нескольких различений, которые позволяют опираться на некоторые первичные интуиции пространства, не впадая при этом в ригидный догматизм, признающий правильными и продуктивными лишь немногие из них.
Мы принимаем как не требующее доказательств, что пространство всегда доступно созерцанию и воображению и в этом смысле вначале не нуждается в определениях. Тем самым, мы различаем чисто логические (логико-математические и т.п.) определения пространства и то, что в принципе доступно наглядному представлению. Мы различаем, далее, значение пространства в зависимости от перспективы наблюдателя. Мы различаем перспективу наблюдения с точки зрения социолога, не участвующего в наблюдаемых коммуникациях (это теоретическая фикция, но как таковая она важна для наблюдения), и перспективы наблюдения самих участников коммуникации. Мы различаем, наконец, понятие пространства в собственном смысле (пространство тел, имеющих форму и дистанцированных друг от друга, пространство мест, где тела могут быть размещены), понятие пространства в обобщенном смысле (как порядок сосуществования произвольно избираемого многоразличия) и понятие пространства в метафорическом смысле (прежде всего, социальное пространство как порядок социальных позиций). Рассмотрим теперь некоторые из этих различений более подробно.
1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что тела участников социального взаимодействия неким образом размещены относительно друг друга, причем их отстояние друг от друга, движение относительно друг друга, их места и другие пространственные характеристики значимы для взаимодействия.
1.1 Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия, каким его видит он сам, но значение, которое придают пространству вообще и пространству взаимодействия в частности участники взаимодействия. То есть, он различает свое видение пространства и видение пространства участниками наблюдаемого взаимодействия (социальные представления о пространстве).
1.2. Наблюдатель различает два вида социальных представлений о пространстве: само собой разумеющееся для участников взаимодействия пространство и пространство как смысловую тему, как нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию.
Наблюдатель различает, таким образом: (а) свое видение пространства взаимодействия, (b) самоочевидное для участников взаимодействия значение
пространства и (с) пространство, как оно рефлектируется и обсуждается участниками взаимодействия.
2. От объективного размещения тел и способов его тематизации наблюдатель отличает множество социальных определений участников взаимодействия и говорит о социальном пространстве как о порядке единовременного многообразия, порядке сосуществования вообще. Это общее понятие пространства может быть затем специфицировано применительно к социальным позициям, а порядок их взаиморасположения и взаимоопределения назван социальным пространством.
3. Наблюдатель может рассматривать пространство: (а) как нечто обозримое, в т.ч. как место данного тела или тел, и (b) как большое пространство, объемлющее непосредственно созерцаемые места. Большое пространство, в свою очередь, может быть охарактеризовано как совокупность или вместилище мест и (с) как необозримое, в принципе непостижимое для созерцания.
Такое различение (пространство как место / пространство как место мест / пространство как понятие или идея) должно быть проведено в рамках каждого из названных выше различений, однако и другие различения могут накладываться друг на друга, образуя более сложные классификации (см. табл. Т).
Узловые пункты, заслуживающие специального внимания, располагаются в таблице по диагонали: AJ - Вп - Сш. Трихотомия "основной диагонали" - первое производное наших элементарных интуиции. Ее позиции в некотором смысле более очевидны, но менее элементарны; они получены в результате комбинации и снова могут быть декомпонированы.
Переформулируем первую позицию (Ai) "основной диагонали" следующим образом: наблюдатель идентифицирует себя как того, кто занимает место в пространстве и лишь постольку может наблюдать пространство чужого взаимодействия.
Идентификация места всегда соотносительна контексту действия. Практически применяемая схема пространства (Вн) позволяет действующему в одном случае идентифицировать место как единство, а в другом - как некоторую совокупность мест или часть иного места, воспринимаемого как единство. Схема есть принцип различения единств и множеств мест; она является практической, ибо это не только логический принцип, но и правило (часто не артикулированное) приложения данного принципа к конкретным объектам. Конечно, наблюдатель не видит своего места в момент наблюдения (хотя и не смешивает его с местом взаимодействий). Однако он способен переместиться и с этого нового места увидеть то, которое занимал прежде и может занять вновь. Идентификация чужих мест связана с идентификацией собственного, а та, в свою очередь, - с перемещениями. Перемещения суть действия, т.е. наблюдатель - это социальный действующий. И поскольку в социальном мире действия означают взаимодействия, наблюдатель есть участник социального взаимодействия (и наоборот, участник социального взаимодействия есть одновременно и наблюдатель). Мы выходим, таким образом, за пределы первоначально зафиксированной позиции - наблюдатель наблюдает взаимодействие - и переходим к иной: взаимодействующий идентифицирует взаимодействие, участником которого является. В табл. 1 этому соответствуют позиции Ап (когда речь идет о практическом отношении к пространству, "чувстве места") и АП1 (если имеется в виду тематизация, т.е. обсуждение, размещений).
Одной из ключевых для социологии является проблема большого пространства. Вся базовая социологическая концептуализация построена на непосредственности присутствия, на достижимости для органов чувств, манипуляции и т.п. При появлении же больших пространств их характеристики берутся словно бы ниоткуда: из административных членений, из политического определения государственных границ, в лучшем случае - из географии регионов. Отсюда следует важный вывод: достраивая цепочку основных понятий до большого пространства, мы не просто усиливаем логическую сторону концепции, но принципиальным образом меняем сам характер социологического теоретизирования .
Дальнейшее развертывание предложенной схемы выходит за рамки поставленных в настоящей работе задач. Поэтому, дав краткое суммирующее изложение концепции социологии пространства, мы перейдем к проблематике событий и к тому более специальному случаю, каким является пространство политических событий.
Прежде всего подчеркнем, что подлинно социальное значение имеет смысл пространства, точнее, тех его фрагментов, которые мы называем территориями, местами, регионами. Смысл пространства - сложное образование. Он не может быть произвольно приписан любому участку территории, но он и не связан однозначно с ее объективными, описанными позитивной наукой характеристиками. Смысл территории, границы, пребывания, места, движения обнаруживается в практике социальной жизни. Смысл социален. Близость и удаленность, наличие/отсутствие своего места, идентификация местоположения человека (группы) с малым или обширным пространством, пустота, нейтральность и многое другое суть сугубо социальные определения. Но социальная жизнь устроена таким образом, что все эти характеристики, помимо чисто социального содержания, могут получить и значение объективных дистанций ( Так, человек, находящийся рядом в телесном отношении, не обязательно близок к нам в социальном плане; но может быть и так, что сама его телесная отдаленность (например, пребывание в местах заключения или в начальственных апартаментах) выражает собой смысл социальной позиции.)
Задача исследователя состоит в том, чтобы аналитически различать разные уровни описаний и разные стороны этого многообразного феномена.
Место наблюдателя предполагает комплексное событие пребывания и событие наблюдения, вплетенные во взаимосвязь операций наблюдения и взаимодействия. Без различения этих операций, без различения собственного восприятия пространства и восприятия его наблюдаемыми людьми нет социологии пространства. В человеческом действии ключевую роль играет не понятие, не образ, не общее представление о пространстве, а практическая схема такового, позволяющая перемещаться с места на место и воспринимать данное место как одно из множества принципиально возможных. Иначе говоря, практическая схема имеет отношение не к четко очерченному региону, но к слабо концептуализированному для действующего месту мест. Отсюда движения, перемещения тел, а значит - и разделения событий на "теперь", "прежде" и "после". Временной горизонт неотделим от исследований пространства. Но для их логического завершения необходим переход к общей идее пространства. Именно в тех случаях, когда ни органы чувств, ни практическая схема не позволяют ориентироваться в пространстве, а влияние идей на поведение трудноуловимо, социология показывает свою логическую состоятельность, исследуя те позиции, которые обозначены в нашей схеме как Сп и Сш.
К ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНЫХ СОБЫТИЙ
Выше мы использовали термины "событие пребывания" и "событие наблюдения". На первый взгляд, в них нет ничего особенного. Действительно, если пространство представляет собой некий интуитивно данный порядок, то однократное, не разложимое на меньшие длительности созерцание этого порядка есть элементарный акт наблюдения. Его мы и назвали событием. Социологическое теоретизирование всегда содержит в себе интуицию социального, которое воспринимается либо как целостность, либо как то, что в принципе поддается членению. Интуиция целостности очень важна, но она препятствует тематизации дискретного опыта и рефлексии по поводу отдельных наблюдений. Если мы берем за основу социологического исследования действия и взаимодействия людей, наше отношение к пространству неизбежно оказывается двойственным. С одной стороны, интуиции пространства так или иначе подразумевают не просто множество объектов или позиций, но именно их порядок, в известном смысле - то самое целое, которое больше суммы своих частей. С другой - ориентированное на действие понятие наблюдения предполагает дискретность самих актов созерцания, возможность отделить элементы один от другого.
Начнем с ключевого определения. Событием будет называться смысловой комплекс, означающий соотносительное акту наблюдения единство. В этот смысловой комплекс входит свершение в пространстве и во времени. Событие идентифицируется наблюдателем как нечто совершающееся (т.е. происходящее) и свершившееся (т.е. обладающее известной законченностью, позволяющей отделять его от прочих событий). Единству времени, в течение которого событие сохраняет свою тождественность (момент совершения), соответствует единство пространства (место совершения). Как время, так и пространство события идентифицируются в некой системе координат или в рамках взаимосвязанной совокупности однородных моментов и мест.
Главное в событии - его элементарность. Предварительно такую элементарность можно определить как неразделимое единство времени события (моментальность). Кроме того, она означает и неразложимость самого события, отсутствие у него частей как во времени, так и в пространстве.
Понятие элемента не тождественно понятию части. Часть соотносительна с целым, она может быть уменьшенным целым, т.е. содержать в себе части. Элемент принципиально неразложим, он не имеет меньших, однородных ему частей и соотносится не с целым, но с системой, структурой, процессом. Конечно, анализ элемента мог бы показать его составляющие, но в системе, структуре или процессе такой анализ невозможен, ибо он предполагает смену модуса внимания и, тем самым, отвлечение от того контекста, который только и представлял интерес при описании рассматриваемых объектов. Помимо элемента, наблюдению может соответствовать и "переживание целостности". В этом последнем случае целое не членится на части, но и не является элементом. Наблюдаемое целое релевантно вообще, безотносительно и к внешним, и к внутренним связям, тогда как элемент релевантен лишь безотносительно к внутренним связям.
Элементарному акту наблюдения соответствует элементарное событие; и то и другое неразложимы и при этом встроены в нечто более обширное, не переживаемое как целостность. Это "более обширное", назовем ли мы его системой, структурой или процессом, можно аналитически разъять не просто на далее делимые части, но именно на элементы. Событие нельзя разложить на элементы, потому что оно прошло, состоялось. Уже одно то, что мы способны его фиксировать, говорит о такой завершенности. Напротив, меняющееся, незавершенное мы готовы разлагать на моментальные события. Тем самым отношение к событию отличается от отношения к вещи и к процессу. Процессы могут состоять из последовательности событий.
Единству вещи, которая идентифицирована в качестве пространственной, будет соответствовать в нашей аналитике событие наблюдения какого-то аспекта пространства. Точно так же временная последовательность может быть разложена на мельчайшие длительности, которые, сколь бы далеко мы ни зашли в своей аналитике, никогда не потеряют характер интервала. Что касается пространства, то здесь мы можем говорить о месте события.
Напомним, что, рассуждая об элементарности события, мы указывали на его моментальность. Теперь же мы говорим о том, что пределом членения является не мгновение, но некая длительность. Можно ли совместить данные утверждения или правильно только одно из них? Этот вопрос заслуживает пусть краткого, но специального рассмотрения. Событие есть смысловое единство, а не коррелят различительной способности. Мгновение не просто интерпретируется как интервал. Напротив, длительность квалифицируется как мгновение, и лишь затем, на следующем круге рассуждения, изначальная продолжительность того, что в интерпретации было сжато до качества мгновения, вновь обнаруживает свою протяженность.
Временной характер события подразумевает различение "прежде" и "после". Любое событие происходит, собственно, в интервале между "событием-до" и "событием-после", которые не могут принадлежать длительности данного события, ибо оно, по определению, включает лишь себя. Однако, поскольку событие не мгновенно, различение "прежде" и "после" возможно и в нем самом. Рассмотрим, например, событие "камень упал с крыши". До падения камень лежал на крыше. После падения он лежит на земле. Событие "упал с крыши" предполагает не только ограниченное время нахождения без опоры в воздухе (такое описание годилось бы для события "падал"). Оно предполагает начало и конец: мгновение пребывания на крыше перед падением и мгновение пребывания на земле, когда падение завершилось. Вместе с тем в отрыве от сразу же последовавшего и только что завершившегося падения такое пребывание на крыше и на земле - это "прежде" и "после", не относящиеся к событию. Поэтому "упад" означает сложную пространственно-временную взаимосвязь, которую в дальнейшем мы будем называть логическим устройством или логической конструкцией события. Событие имеет парадоксальный характер. Оно не может не обладать длительностью, но его длительность не рассматривается как полноценная временная протяженность, пока нас интересует элементарный характер того, что мы вычленяем. Значит, само по себе определение места как пребывания, мгновения как интервала и моментальности как продолжительности не решает проблемы.
Это хорошо понимал Г.Зиммель, который отмечал: "То, что событие, значимое для нас как предельный познаваемый исторический элемент (т.е. части его не обнаруживают для нас содержательно детерминированного "прежде" и "после" и не заменяются в этом смысле переплетением с иными, чуждыми ему рядами), имеет временное протяжение, исторически совершенно безразлично, ибо продолжительность, которая не важна, все равно, какой она величины, практически не есть продолжительность. Такое событие есть исторический атом, а значение именно исторического оно обретает исключительно в силу того, что... является более поздним, чем другое, и более ранним, нежели третье" [Simmel 2003*: 297]. С этой точки зрения моменты, вычленяемые в падении камня, выступают не моментами исторической последовательности, но моментами логической связи: чтобы камень упал, он сначала должен находиться наверху, потом собственно падать и, наконец, оказаться внизу. Эта связь и образует логическую конструкцию события.
Наблюдаемое событие коррелятивно событию наблюдения. Событие наблюдения совершается во времени и в пространстве. Поэтому членение происходящего на плотно пригнанные друг к другу интервалы сопряжено с позицией наблюдателя во времени и в пространстве. Наблюдатель занимает определенное место в пространстве, и событие наблюдения следует за одним событием, предшествуя другому. Это означает, что другой наблюдатель может по-другому фиксировать "что" события, а само оно - быть рассогласовано с тем событием наблюдения, из которого мы исходили. В качестве иллюстрации рассмотрим ситуацию с тремя событиями наблюдения и тремя различными наблюдателями. Предположим, что у нас есть наблюдатели X, Y и Z. Наблюдатель X фиксирует событие Vb наблюдатель Y - событие х, наблюдатель Z - тот факт, что событие Xj было наблюдением события у а событие yj - наблюдением события Xj. Другими словами, X и Y взаимно наблюдали наблюдения другого, но только подключение Z позволило установить, что они наблюдали в одно и то же время.
Итак, мы обнаружили парадоксальность обоих членов корреляции: события и наблюдения. Впрочем, поскольку наблюдение мы тоже считаем событием, речь фактически идет о парадоксальности события, взятого в двух аспектах - наблюдения и наблюдаемого. Роль парадокса, возникающего по ходу рассуждений, можно оценивать по-разному, но как бы то ни было, мы вправе предположить, что его появление свидетельствует об известном неблагополучии в изначальной формулировке. Обратим внимание на то, что и наблюдаемое событие, и событие наблюдения всякий раз отсылают нас к иным событиям. Мы видим, что, будучи элементарным, событие не может мыслиться в качестве сингулярного, иначе размышление о нем приводит к парадоксам. Следовательно, для непротиворечивого анализа событий необходимо, как минимум, с самого начала включить в рассмотрение несколько событий, в т.ч. и событий наблюдения. Именно об этом мы, по сути, и говорили выше, утверждая, что лишь третий наблюдатель способен установить одновременность (или неодновременность) событий наблюдения двух других. Но здесь неизбежно встает вопрос об этом третьем наблюдении. Очевидно, что и оно не может мыслиться как сингулярное, а значит - число наблюдателей или актов наблюдения должно быть умножено. Мы не будет здесь останавливаться на том, способен ли один наблюдатель одновременно осуществлять несколько наблюдений. В любом случае множественные наблюдения - дело нескольких наблюдателей, причем одновременность данных наблюдений устанавливается лишь наблюдением, чья одновременность с другими событиями (наблюдаемыми и наблюдения), в свою очередь, может быть зафиксирована только в акте наблюдения.
Таким образом, сам ход рассуждений о наблюдениях заставляет нас предполагать некую неопределимую множественность событий, которые отсылают одно к другому, хотя и не все связаны со всеми. Невозможность связи всего со всем вынуждает к избирательности: одни события связаны между собой, другие - нет. Взаимосвязанность означает отграничение от прочих, понятие границы наводит на мысль о системе: внутреннее (система) и внешнее (окружающий мир) различаются как области связанного и несвязанного. То есть, начав с единичной операции наблюдения единичного события, мы невольно пришли к понятию системы, которое разрабатывал Никлас Луман [см., напр. Luhmann 1984]. Однако такое понятие системы не может нас устроить. И дело здесь не только в том, что Луман уделял большее внимание системе, нежели событию. По Луману, социальные системы суть принципиально непространственные образования, ибо их элементами являются "события коммуникации", которые не обладают ни длительностью (они моментальны), ни пространственной определенностью. Бестелесен и лишен места в пространстве и лумановской наблюдатель. Это весьма существенно отличается от нашей трактовки события как пространственно-временного единства, а равно и от концептуализации наблюдателя в качестве того, кто занимает место в пространстве. Из непространственных событий-коммуникаций могут состоять лишь не имеющие места системы. А что же образуется из тех связей между событиями, которые мы обнаружили в нашем изложении?
Если бы речь шла только о связях наблюдений, мы могли бы удовлетвориться констатацией того, что наблюдатель телесен и обладает местом, тогда как операция наблюдения ментальна и такового не имеет. Однако наблюдения включены нами в ряды событий, которые суть не только "события-когда", но и "события-где". Для нас важна телесность наблюдателя, не просто членящего происходящее на минимальные по длительности единства, но и отличающего "свое место" от мест наблюдаемых событий. Поэтому его собственное наблюдение как событие неотделимо для него от места наблюдения. Все события имеют пространственно-временной характер, включая событие наблюдения, поскольку это последнее рассматривается именно как событие, а не просто как логическая, ментальная и т.п. операция. Характер системы заранее предполагает, какие коммуникации в ней возможны. Сочетания событий весьма многоразличны. Зафиксируем здесь следующее: событие может быть наблюдаемо лишь в некоторой связи с иными событиями, а наблюдение события может состояться лишь в связи с иными операциями наблюдения.
Говоря о наблюдении, мы рискуем заслужить упрек в том, что исследование событий означает скольжение по поверхности. Вместо того чтобы искать причины, обусловливающие происходящее, мы фокусируем внимание на сочетаниях событий, не пытаясь выяснить их истоки. Вопрос об онтологическом статусе события, бесспорно, заслуживает специального обсуждения. Но событие, как мы видели, не вычленяется наблюдателем произвольно посредством сингулярной операции наблюдения; оно принадлежит группе событий, которые выявляются совокупностью наблюдений и совокупностью наблюдателей. Разумеется, событие обусловлено неким комплексом ненаблюдаемых обстоятельств. Но означает ли это, что от наблюдаемого мы должны непременно идти к ненаблюдаемому? Не правильнее ли посмотреть на дело иначе: события, конечно, находятся на поверхности происходящего, но знание о том, что на поверхности, не является поверхностным.
Рассмотрим теперь основные понятия, при помощи которых может быть описана особая реальность событий.
7. Логическая конструкция события. Это способ различения, которым задается идентификация события в пространстве и во времени, применительно к
данному событию составляющих неделимое единство. Говорим ли мы о том, что с крыши такого-то дома тогда-то упал камень, или же о том, что диктаторское правление в такой-то стране продолжалось с такого-то по такой-то год, мы выделяем соответствующее положение дел как различимое событие, происходившее в это время в этом месте. Логическая конструкция события имеет два аспекта: внешний и внутренний. Внешний аспект заключает в себе:
- валентность события. Как наблюдаемый элемент социальности событие может сочетаться с другими ее элементами, но далеко не со всеми. Характер и набор возможных сочетаний и составляет валентность события.
- фигурации событий. Сочетания событий, как последовательных, так и одновременных, образуют своеобразный рисунок. Мы говорим "картина событий" или "картина происходящего", имея в виду именно такое ограничение доступных воспроизведению и описанию событий. Более того, будучи взаимоувязаны определенным образом, события приобретают особую окраску. Падение камня с крыши на голову прохожему может оказаться не только событием физического мира, но и событием преступления (если камень сброшен специально либо упал в результате "преступной халатности") или даже политическим событием (если жертва - политически значимое лицо). Весь вопрос в выборе точки отсчета и критерия исчисления валентности события.
- индуцирование событий. В логическую конструкцию события могут входить другие события. Так, если мы говорим: "наступил мир", это подразумевает, что прежде была война. Если мы говорим, что политик "был избран" на некий пост, значит, до этого он был претендентом на избрание и шла предвыборная борьба. Конечно, война может продолжаться долго и все не завершаться миром. Тем более было бы нелепо заявлять, что война есть причина мира. Но если она не завершилась миром, если все еще идет, то не может быть идентифицирована как событие. Если же это событие свершилось, то наступил мир (перемирие). Таким образом, война не вызывает, не причиняет, а именно индуцирует мир.
Пояснение. Хотя приведенные суждения кажутся тривиальными, необходимо иметь в виду строгость вытекающих из них описаний. Скажем, в ситуации выборов идентификация события как "избрания" предполагает, что в данном контексте все прочие соображения о его причинах не важны. Это легко проиллюстрировать на следующем примере. Допустим, что профанное представление о выборах опровергается доказательствами подлинного существа этой процедуры как сговора нескольких финансовых группировок. Можем ли мы представить себе ситуацию, при которой сама процедура выборов будет сочтена ненужной? Разумеется, можем. А можем ли мы представить себе, что сговор, видимый и тематизируемый как сговор, будет идентифицирован теми же наблюдателями как событие выборов? Едва ли! Ибо устройство политической жизни таково, что видимость выбора должна быть видима. Выбор, не видимый в качестве выбора, не идентифицируется как выбор. Но тогда мы вправе утверждать, что видимое смыкается в некую особую сферу реальности, где зависимость события от вызвавших его причин дополняется сопряженностью с другими событиями, индуцирующими его или индуцируемыми им.
- горизонт событий, т.е. предел, далее которого не простирается тематизация событий как элементов логической конструкции данного события или как членов фигурации, в которые оно входит.
Внутренний аспект логической конструкции события состоит в пространственно-временной неоднородности последнего (при том что отдельные его моменты не могут рассматриваться как последовательность более дробных событий). Так, камень, прежде чем упасть, лежал на крыше, а затем оказался на земле; до и после диктатуры таковой не было, причем в той же самой
стране. Пусть падение и диктатура суть события, которые не поддаются членению на более мелкие. Это не отменяет того, что в событии падения пребывание на крыше предшествовало собственно "полету" и нахождению на земле, а в событии диктатуры ее наступление (например, после республики) и завершение (скажем, переходом к монархической форме правления) означают примыкание к далеко отстоящим друг от друга состояниям политической системы.
2. Абсолютные и относительные события. Событие, определяемое в сопряжении с другими событиями - как предшествующее или последующее, как индуцирующее или индуцируемое, как предполагающее горизонт неких событий или находящееся в нем, как вступающее или могущее вступить в меру своей валентности в фигурации с иными событиями, - вследствие самой логики его описания является относительным. Вычленение подобных событий зависит от правил различения и тематизации, согласованных сообществом наблюдателей. Иначе говоря, решающее значение для квалификации события имеет социальное внимание, которое не тождественно вниманию индивидуальному, по сути представляющему собой произвол отдельного человека. Однако бывают события, которые, так сказать, ничем не "окружены" и соотнесены с прочими как индуцирующие, но не индуцируемые. В горизонте событий они носят, как правило, предельный характер. Таковы события начала и прекращения существования, прежде всего - рождение и смерть, учредительные события (как подлинные, так и мифические), с которых начинается отсчет исторической хронологии, а также события сакральные, обладающие статусом трансцендентного в посюстороннем. Все эти события относятся к разряду абсолютных, хотя их тематизация в социальной жизни может привести к рутинизации (так, с точки зрения демографической статистики предстают рутинными события рождения и смерти) и десакрализации (когда, например, чудеса объясняются трюками).
3. Сообщество наблюдателей. Как уже говорилось, событие коррелятивно наблюдению. Но единичное событие вычленяется среди взаимосвязанных с ним не произвольным актом отдельного наблюдателя, а согласованным использованием различений в сообществе наблюдателей. Сообщество наблюдателей предполагает распределение мест наблюдения в пространстве. Другими словами, без множества наблюдений нет единичного наблюдения, без множества наблюдателей нет множества наблюдений, без множества мест для размещения наблюдателей нет множества наблюдателей. О наличии сообщества наблюдателей свидетельствует совместное использование различений, позволяющих идентифицировать определенный ряд событий. Но за совместным использованием различений кроется целый ряд факторов - начиная с того, что принято называть ценностным консенсусом, и кончая специфической, не зависящей от отдельных наблюдателей и их совокупности организацией ситуации или, по терминологии И.Гофмана, "фреймом" [см. Гофман 2003].
Пояснение. Фреймы суть схемы организации опыта, а наблюдение событий имеет прямое отношение к тому, как организован опыт. Схема становится внятной при несоответствии события привычному порядку вещей. Еще точнее: явление идентифицируется как событие, если оно противоречит фреймам "первичной организации опыта". Гофман выделяет пять "проблем", которые делают распознаваемыми эти изначальные фреймы: (1) комплекс необычного, когда нечто не вписывается в рамки привычной космологии; (2) трюки, т.е. проявление необычной способности контролировать свою волю и тело; (3) потеря контроля над телом или иными объектами в ситуации, когда это не ожидается; (4) случайное, непреднамеренно вызванное запланированными действиями событие; (5) непреодолимая в рамках обычных реакций неловкость [см. Гофман 2003: 88-98]. Важной
особенностью восприятия подобных нарушений Гофман считает их явственность для сторонних наблюдателей. Данную мысль можно сформулировать чуть иначе: консенсус сообщества наблюдателей находит свое выражение прежде всего в том, что в опыте членов такого сообщества социальная жизнь не членится на события, не атомизируется, но выступает как связь самоочевидностей. Именно поэтому и возможно согласие относительно того, что некое явление представляет собой событие. Таким образом, событие не просто вычленяется в его атомарной чистоте и неделимости идеальным наблюдателем - оно переживается в своей полноте и несомненности участниками социальной жизни, которые и образуют сообщество наблюдателей.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ
Поскольку мы говорим о разных видах пространства, следует определить, какого рода пространство является пространством политических событий. В первую очередь, конечно, это пространство формальных классификаций. То есть, какой бы признак политического события мы ни сочли ключевым, сгруппированные по этому признаку события будут находиться в пространстве данной классификации. Однако в этом своем качестве они не представляют для нас интереса, ибо формально классифицировать можно любой набор признаков.
Обратимся поэтому к позициям нашей "основной диагонали", позволяющим по-другому распорядиться пространством. Прежде всего мы обнаруживаем, что идентификация политических событий зависит от места наблюдателя. Недоступные созерцанию или искаженные перспективой наблюдения события не идентифицируются как значимые, они вообще не различимы как события. Но место наблюдателя, как мы установили, изначально обусловлено его телесностью. Казалось бы, констатация этого обстоятельства имеет сугубо логический смысл - ведь только телесный наблюдатель отличает свое место в пространстве от прочих мест. Тем не менее, по отношению к событиям политическим телесность наблюдателя обретает более принципиальное и содержательное значение. Тело, как уже упоминалось, сопрягается с властью. Власть в предельном осуществлении - это способность причинения абсолютного события: смерти ( Карл Шмитт, рассуждая о проблеме суверенитета, ссылается на то место в "Общественном договоре" Руссо, где говорится, что такого рода предельный потенциал насилия одинаков у властвующего (политика) и у преступника [см. Шмитт 2000: 32, а также Руссо 1998: 200-201]. Его рассуждения, однако, показывают, что насилие оказывается политическим лишь в более широкой перспективе политики, на чем мы остановимся чуть позже. Сейчас же достаточно отметить, что отношения власти обнаруживаются в событиях первичным образом, и именно это и делает возможной всякую политику. Власть носит более фундаментальный характер, чем политика.).
Каузальность власти определяется именно этой способностью, которая остается в горизонте возможных событий и окрашивает собой прочие действия.
Согласно Гофману, событие поддается идентификации, если оно взламывает фрейм рутинной организации повседневного опыта [см. Гофман 2003]. Это в полной мере относится и к политическому событию, которое мы связываем с понятием власти, не обозначая пока differentia specified политической власти. Но здесь неизбежно напрашивается вопрос о месте наблюдателя. Поднимая его, мы тем самым признаем, что нет политического события как такового, безотносительно к наблюдению. То, что для одного наблюдателя - политическое событие, для другого может оказаться не событием вообще или же событием неполитическим. Преодолим ли подобный релятивизм? Да, если мы не имитируем точку зрения универсального наблюдателя, способного отличать правильную идентификацию событий от неправильной. Только признание множественности перспектив гарантирует нам свободу от крайностей релятивизма. Достаточно просто зафиксировать, что политическое событие выступает в качестве такового исключительно для наблюдателей. Другими словами, если кто-то воспринимает некое событие как политическое, то оно действительно является политическим, потому что никакой иной действительности у него нет. Тот факт, что для каких-то других наблюдателей данное событие не есть событие или не есть событие политическое, дела не меняет; главное, что оно таково для определенного сообщества наблюдателей. Именно фрейм наблюдений сообщества наблюдателей взломан необычным событием, будь то экстраординарная способность контроля, экстраординарная утрата его или что-то еще. И с точки зрения этого нового опыта они могут переоценить рутину прежнего, увидеть в нем также события, хотя и другого (ординарного) рода.
Что же именно, применительно к первичному опыту и месту наблюдателей, делает экстраординарное событие политическим? Самый простой ответ на этот вопрос вытекает из связи телесности, места и власти. Но этот простой ответ приведет нас к непростым выводам.
Первичным опытом телесности, испытывающей действие власти, взламывается нетематизируемая естественная каузальность существования живого, в т.ч. и движения живого к смерти. Происходит вмешательство в "естественный" ход событий, которое содержит более или менее внятную и более или менее отчетливо атрибутируемую некоторой воле угрозу для тела, составляющую суть каузальности власти. Подчеркнем, что мы ни в коей мере не затрагиваем здесь вопрос о природе власти. Речь идет об обстоятельствах более заурядных: власть воспринимается как власть наблюдателем, который, грубо говоря, либо трясется за свою шкуру, либо может по аналогии понять ощущения и действия других людей. Власть, таким образом, оказывается не континуальностью связей и отношений, не сложно распределенной игрой сил и сопротивлений силам, а именно событием. Оно экстраординарно по отношению к рутине социальной жизни ( В исследовании Э.Гидденса "Государство-нация и насилие" власть в самом общем смысле определена как "возможность совершать трансформации", т.е. способность "вмешиваться в данную совокупность событий так, чтобы изменить их" [Giddens 1985: 7].) . Но, подобно тому, как в концепции Гофмана экстраординарное делает видимым фрейм ординарного, в ситуациях с событиями власти угроза применить силу вплоть до причинения смерти проясняет отдельные аспекты установившегося баланса сил, меру свободы и подвластности, диапазон возможностей для совершения действий.
В экстраординарном событии власть не являет себя в качестве существующей субстанциально, в онтологическом самостоянии; здесь обнаруживается особая логическая конструкция события, атрибутируемого власти сообществом наблюдателей. Можно сказать: логическая конструкция экстраординарного события власти такова, что ее непременной составляющей выступает власть, нарушающая привычный порядок вещей. Эта конструкция воспроизводится, конечно, и применительно к тем событиям, которые обычным образом и обычным (не специализированным на наблюдении политики) сообществом наблюдателей не идентифицируются как политические. Повсеместность власти, ее дисперсный, всепроникающий характер, среда власти делают события, сопряженные с властным вмешательством, бессобытийной рутиной повседневности для большинства участников [см. Luhmann 2000], и только особый интерес наблюдателя членит эту рутину на элементарные, неразложимые составляющие, однородные экстраординарному событию подобного вмешательства.
Здесь мы, однако, сталкиваемся с серьезной проблемой. Как соотнести повсеместность и бессобытийность властных вмешательств с тем, что фрейм становится явным лишь в свете экстраординарного события? На первый взгляд, ответить на этот вопрос достаточно легко. То, что для внешних наблюдателей предстает как нарушение естественной каузальности, для участников взаимодействия может быть воплощением таковой. Например, с точки зрения свободного экономического обмена вынужденная взятка должностному лицу есть вмешательство власти в нормальный ход событий, но для многих отечественных предпринимателей и чиновников - это рутинная процедура. Впрочем, и этот ход событий может быть нарушен. Экстраординарные действия власти обнажают "подлинный порядок вещей", где самые разные резоны могут уступить грубому давлению.
Потенциальное в понятии власти важнее каузального. Как заметил еще сто лет назад Г.Зиммель, угрозу жизни неудобно использовать, ибо она предполагает, будто тот, кому угрожают, безусловно сделает выбор в пользу жизни и подчинения. Между тем, если он предпочтет смерть, власть будет означать лишь способность властвующего его убить, но отнюдь не его готовность подчиниться [Simmel 1992: 161]. Не случайно в классическом (хотя и не бесспорном) определении Макса Вебера власть сопрягается не с актуальным силовым действием, а с шансом: "Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан" [Вебер 2002: 137]. Иначе говоря, когда происходит событие, в котором используется "шанс власти", причины того, почему одному участнику удалось навязать свою волю другому, могут быть самыми разными. Но для наблюдателя важно, что ресурсы властвующего реализовались именно в событии осуществления власти как предельной (не актуализированной) возможности лишить подвластного жизни. Для него также важно, что если воля не навязана, но власть существует как шанс ее навязать, то течение событий связано с ориентацией на этот шанс.
Все эти разъяснения не будут, однако, иметь никакой ценности, если мы ] просто отождествим властное и политическое. Очевидно, что политические события (которые у нас пока еще никак не квалифицированы) вторгаются в область неполитического повседневного опыта, поэтому мы можем говорить об их экстраординарном характере. Очевидно, что власть также вторгается в область повседневного опыта, поэтому мы говорим об особом месте власти в логической конструкции экстраординарных событий указанного выше рода. Но все ли экстраординарные события, связанные с властью, должны считаться политическими? И как быть в том случае, если политические события образуют, так сказать, политическую рутину и весь повседневный опыт пронизан вмешательствами как политической, так и неполитической власти? Поставим этот вопрос в более простой форме: насколько основательно отождествление политического с властным и насколько оправданы попытки фиксировать политическое как аспект властного вмешательства на том уровне, где пространство различено как место тел?
Будем исходить из того, что политическими являются не всякая власть и не всякое событие, меняющее привычный порядок вещей. При всей очевидности этих положений они ведут нас к важному выводу: пока мы ограничиваем наблюдение тем уровнем, где вмешательство в естественный ход событий означает власть над телом, политическое не наблюдаемо. Это не значит, что политическое здесь становится неполитическим. Это означает, что оно является неполитическим для некоего сообщества наблюдателей, неспособных выйти за пределы данного взаимодействия и не усматривающих в событиях властного вмешательства более широкого, политического смысла.
Социологам известны специфические сложности, которые возникают при обсуждении повседневной жизни в обществах, "насквозь пронизанных" политическим вмешательством и политическим контролем, направленным на неполитические, по нашему разумению, сферы (речь может идти как об античном полисе, так и о современном тоталитарном режиме). Политика, говорим мы, вторгается в экономику, искусство становится политической темой и предметом повседневного политического контроля и т.п. Все правильно: идентифицировав вторжение, мы вправе отнести событие к разряду политических из-за экстраординарного вмешательства политической власти. Однако важно понимать, что если участники взаимодействия не видят никаких разрывов в повседневной рутине и не усматривают в ней политического смысла, то это объясняется не просто "неведением", но тем, что в логических конструкциях событий их действий властная политическая составляющая выступает повседневной рутиной. Именно поэтому позиция внешнего наблюдателя позволяет строить достаточно сложные описания событий. Например, описывая обычное политическое вмешательство в хозяйственную жизнь, наблюдатель исходит как из того, что события хозяйственных взаимодействий по своей логической конструкции не требуют такого вмешательства, так и из того, что для участников этих взаимодействий, в той мере, в какой они вообще членят их на события, подобное вмешательство является привычной составляющей логической конструкции события. Точно так же мы поступаем и в тех случаях, когда знакомимся с повествованиями непосредственных участников значительных политических событий, чей опыт неизбежно ограничен небольшими сообществами (скажем, пребыванием в узком кругу доверенных лиц политика). Обыденный характер подобных повествований, как будто не имеющих отношения к "собственно политике", часто вызывает недоразумения. Между тем, будучи исполнены корректно, они отнюдь не противоречат политической природе происходящего. Эта последняя просто не различима с той позиции наблюдения, где фрейм повседневности не предполагает более широкого смыслового контекста для рутинных событий.
Теперь мы можем сделать следующий шаг. Поскольку прямое властное воздействие на тело как необходимый член логической конструкции политического события различимо лишь применительно к тем интеракциям, которые в социологии принято называть "лицом-к-лицу", т.е., по формуле Гофмана, "сотелесного присутствия" [см. Гофман 2002: 60-104], обобщенный, символический характер власти постигается только путем переноса: то, что не носит формы прямого действия, опознается как власть, ибо она, несомненно, являет себя и по-другому, в более широком диапазоне возможностей и средств. Но этот широкий диапазон соотносителен более обширному месту - в нашей терминологии, месту мест, или региону. В свою очередь, месту мест наблюдателя (Bj) соответствует на "основной диагонали" практическая схема пространства участников взаимодействия (Ви). Угроза телу здесь, конечно, остается, но именно как предельная, принципиально возможная угроза. В качестве символического средства власть и предстает впервые в полном смысле политической. Уже по исходному значению слова "политический" ("относящийся к полису") мы можем заключить, что непосредственное, ближайшее общение, как сказал бы Аристотель, т.е. домохозяйство и даже соседство, еще не обладает свойством политического. Политическое приходит извне непосредственного со-телесного присутствия, конкретизируясь в действиях, которые входят в конструкцию властных событий в узком кругу. Следовательно, в непосредственном взаимодействии оно способно и тематизироваться, но только при условии привлечения более широкого контекста. Разумеется, политическое насилие может быть интерпретировано прежде всего как насилие, но если темой станет легитимное насилие, конструкция события окажется совершенно другой.
Некоторые теоретики (в частности, Т.Парсонс и Н.Луман) определяют власть как символически обобщенное средство коммуникации, подобное деньгам [см., напр. Parsons 1969; Луман 2001]. Под "символичностью" здесь понимается следующее: в политическом действии или событии то единство (властный акт), которое мы идентифицируем как политическое, отсылает к множеству довольно разнородных явлений. Эта мысль чрезвычайно важна для наших дальнейших рассуждений. С точки зрения теории событий не власть как таковая, но экстраординарные события власти (т.е. события, входящие в логическую конструкцию экстраординарных событий как властные действия) обладают рядом интересных особенностей, заставляющих наблюдателя рассматривать их в более широком контексте. Эти события:
- могут быть абсолютными во всех трех упомянутых смыслах, т.е. сакральными, учредительными и смертоносными;
- обладают высокой валентностью, и к ним может присоединиться чуть ли не любое иное событие;
- способны вступать в какие угодно фигурации, не обязательно властные, ибо власть индуцирует прочие действия. Например, для поддержания порядка во время массовых мероприятий требуется угроза силового воздействия, а иногда и реальное применение силы. Понятно, однако, что даже если в фигурацию событий, составивших такое мероприятие, включаются "выходки хулиганов, которые пресекла охрана", само по себе оно есть фигурация не силовых, не властных событий. Вместе с тем мы можем говорить и о собственно властных фигурациях, т.е. событиях власти, которые присоединяются к событиям власти.
Во всех этих случаях нам не просто недостаточно указать, что власть - это шанс, на каких бы ресурсах он ни основывался. Сам смысл властного действия таков, что отсылает к более обширному пространству властных полномочий. Что значит "более обширному"?
Во-первых, речь идет не о конкретном месте, но о месте мест, регионе, т.е. о значительной, в сопоставлении с непосредственно обозримым местом, территории. Регион объемлет элементарные места.
Во-вторых, власть "на месте", в пределах со-телесного присутствия, означает определенность: каково бы ни было течение событий, властью будет возможность экстраординарного вмешательства. Но события, которые совершаются в регионе, имеют более сложный характер. Это связано с тем, что при отстраненном взгляде непосредственность живого тела претерпевает важные изменения. Вместо одномерного хода жизни мы обнаруживаем мир, в котором жизнь не просто есть, но имеет смысл, и этот смысл связан с иными смыслами действий и событий. Пребывание и перемещение тела суть не просто "естественные состояния и процессы", время от времени прерываемые властными вмешательствами. О них можно вести речь в категориях блага, (эстетически) прекрасного, выгодного или невыгодного и т.п. Власть как возможность смертоносного насилия не случайно оказывается здесь лишь предельной возможностью: ее реализация опосредована многочисленными связями, делающими насилие не то чтобы неосуществимым, но лишенным той непосредственности, которая позволяет в другом контексте уравнивать разбойника и политика.
Что же происходит с непосредственностью размещения тел на местах, если пространство расширяется? Прежде всего, события, совершающиеся в любом, даже самом маленьком регионе, предполагают движение, перемену мест. Регион как место мест есть также место траекторий движения. Возможность движения означает, что действующим ясен смысл региона, куда включены места их пребываний. Разумеется, смысл региона может быть хорошо артикулирован, отрефлектирован, разъяснен. Однако главное, чтобы он был значим для практического поведения. Именно поэтому в распоряжении действующих всегда имеется некая практическая схема, т.е. смысловой комплекс знаний и умений, позволяющих ориентироваться в пределах определенного региона. Практическая схема носит дорефлексивный характер и укоренена в опыте тела, его диспозициях и привычках [см. Бурдье 2001]. Рефлексия практической схемы может происходить на уровне осмысления правил локала ( Это понятие, довольно широко используемое в современной социальной географии, введено в оборот Э.Гидденсом. Согласно Гидденсу, "локал есть контейнер власти, поскольку он делает возможной концентрацию ресурсов распределения и авторитета. В... разделенных на классы обществах замки, поместья и прежде всего города являются контейнерами генерирования власти. В современном мире административные комплексы организаций - предпринимательские фирмы, школы, университеты, больницы, тюрьмы и т.д. - выступают центрами концентрации ресурсов. Но современное государство-нация во многих отношениях становится преобладающей формой контейнера власти как территориально ограниченное (хотя и крайне регионализированное внутренне) административное единство" [Giddens 1985: 13]. Интерпретация властного локала как контейнера представляется нам не вполне удовлетворительной, ибо идея контейнера внушает статичный образ и самого пространства, и отношения к нему действующих. Регион же, повторим, предполагает именно перемещение, траектории движения.), который по своим географическим очертаниям совпадает с регионом. В свою очередь, правила локала входят в логическую конструкцию рутинных событий внутри региона. Поскольку акторы располагают практическими схемами региона-локала, их действия совершаются в пространстве, задаваемом не физическими границами вещей, а смыслами, которые с этими вещами связаны. Регион-локал отличается от места тем, что, с одной стороны, может члениться на элементарные места, а с другой - является областью куда менее жестко и однозначно определенных событийных конструкций и фигурации, чем место.
Пояснение. Представим себе, например, торговый зал магазина. Тем, что он есть, его делают не сами по себе физические предметы (стены, пол, потолок, разнообразные емкости и т.п.), а смысл этих предметов, их функциональное назначение. Здесь возможны перемещения, скажем, между торговыми рядами, к кассам, весам и т.д. Здесь возможно членение на элементарные места, в т.ч. и не имеющие никакой функциональной специфики (один участок пола в двух шагах от прилавка может ничем не отличаться от другого). Конечно, этот зал представляет собой и "контейнер власти". Здесь есть определенные правила: не во всякое время сюда можно попасть, нельзя взять товар и выйти мимо кассы, и т.п. Но здесь нет заданного сценария: зашел - выбери товар; выбрал - плати и уходи. В торговом зале можно найти убежище от непогоды, завязать знакомство, передать шпионскую информацию и т.д. Мы скажем, что это случилось "в магазине", хотя конкретным "местом события" являлись несколько функционально безразличных квадратных метров торгового зала. Но локал магазина выступал более широким контекстом логической конструкции этих событий, налагавшим определенные ограничения и предполагавшим определенные возможности для их фигурации, и практического знания об этом было вполне достаточно для адекватных, хотя и не "строго магазинных" действий.
Именно в этой связи мы и делаем следующий шаг в определении политических событий. На уровне региона-локала они предполагают существование (как шанса вмешательства) смертельно опасной власти, характер которой увязан в логической конструкции с возможностью сакральных и учредительных фигурации.
Рассмотрим это определение по порядку. Во-первых, политические события, подчеркнем еще раз, происходят на уровне регионов, а не мест. Иначе говоря, для идентификации политического события сообщество наблюдателей должно различать не элементарное место, но место мест. Сколь бы малым ни было это последнее, оно может (а) члениться на меньшие места и (b) быть переопределено как локал. Шанс власти, когда она обнаруживается в логической конструкции событий в регионе-локале, состоит в том, чтобы нарушить обычный порядок вещей. Но, поскольку речь идет о локале, власть означает шанс экстраординарного вмешательства в течение событий, происходящих сообразно или хотя бы не вопреки правилам локала. Политическое вмешательство - это возможность поставить под сомнение практическую схему пребывания и перемещения в регионе, сделать непригодными навыки тела (что применительно к конкретному месту события может выглядеть как то самое чистое насилие, о котором речь шла выше). Ставя под сомнение практическую схему, политическое вмешательство требует ее переопределения. Схема поведения превращается в тему и подвергается рефлексии со стороны действующего. В этом и заключается, если использовать более привычную терминологию, различие между гражданином и рабом. До тех пор пока насилие, сколь бы неожиданным оно ни было и от кого бы ни исходило, интерпретируется как превосходящая сила, подчинение которой входит в новую фигурацию, оно не является политическим событием. Напротив, в конструкции политического события даже подчинение "простому" насилию означает переопределение практической схемы, в которой справедливость, легитимность, законосообразность и т.п. могли выступать компонентами логической конструкции ожидаемых событий - до экстраординарного вмешательства власти ( Типичный случай вмешательства и переопределения схемы описан в новелле "Михаэль Кольхаас" Г. фон Клейста. Барышник торгует лошадьми и много раз пересекает границы феодальных владений, не придавая особого значения обычным поборам. Он умеет улаживать свои дела с чиновниками и в суде, и неестественность этой рутины (трансакционных издержек, говоря языком экономической социологии) никак им не осознается. Чрезвычайные обстоятельства (необоснованное требование "пропускного свидетельства" для проезда через владения юнкера фон Тронка, насильственное удержание лошадей, отказ в справедливом суде, невозможность преодолеть силу имеющихся у юнкера связей) вызывают у законопослушного торговца "боль за чудовищные неполадки мира" [см. Клейст 1969: 452], и он превращается в разбойника. Конечно, вмешательство не обязательно должно быть неправедным. Оно способно также восстанавливать "правильный порядок вещей" (как восстанавливает возможность всей последующей рутины семейной жизни Петра Гринева и Маши Мироновой милость Екатерины в "Капитанской дочке"). В этом случае политическое событие не происходит.
** В этой связи особый интерес представляют исследования так наз. "критического события" (critical event), т.е. внешнего, случайного потрясения, приводящего к падению правительства. Из работ последнего времени см., напр. Diermeier, Stevenson 2000.) .
При анализе политических событий нельзя обойти вниманием и их учредительный аспект. Учредительным является абсолютное событие радикальной перемены контура возможных фигурации. Традиционно его называют порядком, а знаменитая и многократно повторенная политическими мыслителями строчка Вергилия "novus ab integro nascitur ordo" как раз и означает особого рода политическое событие радикального перехода. Политический порядок предполагает, как мы знаем, именно пространственное размещение. Но речь идет не о размещении собственно тел, а о событиях, отсылающих к учреждению региона в качестве порядка и порядка в качестве региона. Такие события отнюдь не редкость, во всяком случае, не большая редкость, чем экстраординарное вмешательство власти. Ибо порядок не только учреждается из ничего. По меньшей мере с тех пор, как конструкции современной демократии стали требовать регулярной реактивации "общей воли" народа-суверена, порядок нуждается также в постоянном переучреждении посредством выборов. Однако выборы - лишь один из видов учредительного события, обладающий всеми преимуществами и недостатками рутинного события, входящего в состав политических фигурации. Именно здесь предложенная нами терминология позволяет увидеть, насколько условна граница политического и неполитического**.
Если абсолютные события, будь то вмешательство власти или учреждение порядка, достаточно очевидны, то прочие могут считаться политическими лишь в той мере, в какой эти предельные, радикальные случаи образуют элементы фигурации и, более того, насколько необходимым образом они входят в логические конструкции иных событий. Очевидно, что и в наблюдении, и в участии это решается ad hoc: одно и то же событие может оказаться как политическим, так и неполитическим в зависимости от того, сопрягается ли оно с абсолютным политическим событием региона. Работа аналитика и интерпретатора событий как раз и состоит в том, чтобы вычленить собственно пространство политических событий: (а) абсолютных, вторгающихся в естественное течение событий, приводящих к переопределению практических схем действия и учреждению или акцентированному переучреждению региона как локала возможных взаимодействий, и (b) относительных, индуцированных абсолютными событиями, предполагающих их в качестве элементов логической конструкции и т.п. Поэтому на казалось бы простой вопрос, является ли данное событие (демонстрация, митинг, отказ от прежде декларированного решения о вводе или выводе войск и т.п.) политическим, нельзя дать абстрактный (в отрыве от прочих событий) и точный ("да" или "нет") ответ. Можно только указать на необходимость четко прописанной процедуры, позволяющей определять качество события в его взаимосвязях в конкретных обстоятельствах.
В этом изложении мы намеренно не останавливаемся на сакральном событии. Подобно властному и учредительному, сакральное событие - абсолютно, иначе говоря, оно придает определенное качество прочим событиям, входя с ними в фигурации. Как таковое оно не обязательно бывает политическим ( О связи учредительного события, насилия и священного см. Жирар 2000.и его крайне сложно описать в социологических категориях как момент политической жизни. Стоит, однако, отметить, что наблюдаемое событие ученый обычно остережется называть сакральным в каком бы то ни было смысле; в конструкцию политических событий сакральное входит именно как не исчерпываемое терминами рутинных социальных описаний абсолютное начало.
Сознательно не касаемся мы и третьей позиции "основной диагонали". Дело в том, что пространство, становящееся темой, пространство как смысл коммуникации предполагает исследование совсем иного рода событий. Большое пространство вообще имеет парадоксальный характер. Именно потому, что такое пространство менее всего поддается непосредственному созерцанию и прямо не соотносится с местами тел, оно (в теории) исчезает при развитии техники и оказывается не важным для исчисления скорости взаимодействий (например, результаты биржевых торгов в одной части планеты практически моментально сказываются на экономической жизни в других). Будучи "дематериализовано", оно легко становится значимым как тема коммуникаций. Здесь многое непросто, но главное состоит в том, что при исследовании политических событий "на местах" и в регионах-локалах мы зависели от традиционной метафорики контейнера (хотя и не принимали ее целиком). Меньшие места содержатся в больших, локал обозрим и ограничен как регион, и его тождественность создается и подтверждается политическими событиями. Большое пространство потребует от нас дополнительной разработки концептуального аппарата, и результаты этих усилий, как мы надеемся, станут темой следующей статьи.

[Графические материалы:
Таблица 1 Основная схема социологии пространства
Материал доступен в бумажной версии издания] ]

Бурдье П. 2001. Практический смысл. М.
Вебер М. 2002. Основные социологические понятия. - Баньковская С.П. (ред.) Теоретическая социология. Антология. Ч. 1. М.
Гофман И. 2002. Порядок взаимодействия. - Баньковская С.П. (ред.) Теоретическая социология. Антология. Ч. 2. М.
Гофман И. 2003. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта. М.
Жирар Р. 2000. Насилие и священное. М.
Зиммель Г. 1996. Проблема исторического времени. - Зиммель Г. Избранное. Т. 1. Философия культуры. М.
Клейст Г. фон. 1969. Драмы. Новеллы. М.
Луман Н. 2001. Власть. М.
Руссо Ж.Ж. 1998. Об Общественном договоре. М.
Филиппов А.Ф. 1995а. Смысл империи: к социологии политического пространства. - Чернышев С.Б. (ред.) Иное. Т. 3. М.
Филиппов А.Ф. 19956. Элементарная социология пространства. - Социологический журнал, N 1.
Филиппов А.Ф. 2000. Социология пространства. - Логос, N 2.
Филиппов А.Ф. 2002. Гетеротопология родных просторов. - Отечественные записки, N 6-7.
Филиппов А.Ф. 2003. Теоретические основания социологии пространства. М.
Филиппов А.Ф. 2004а. К теории социальных событий. - Логос, N 5.
Филиппов А.Ф. 20046. Конструирование прошлого в процессе коммуникации. Препринт ГУ-ВШЭ. М.Шмитт К. 2000. Политическая теология. М.
Diermeier D., Stevenson R.T. 2000. Cabinet Terminations and Critical Events. - American Political Science Review, vol. 94, N 3.
Giddens A. 1985. Nation-State and Violence. Cambridge.
Luhmann N. 1984. Soziale Systeme. Grundrifl einer allgemeinen Theorie. Frankfurt a.M.
Luhmann N. 2000. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt a.M.
Parsons T. 1969. On the Concept of Political Power. - Parsons T. Politics and Social Structure. N.Y.
Simmel G. 1992. Soziologie. Untersuchungen tiber die Formen der Vergesellschaftung. Frankfurt a.M.
SimmeJ G. 2003. Das Problem der historischen Zeit. - Georg Simmel Gesamtausgabe. Bd. 15. Frankfurt a.M.