Прости, Саня...

8 августа на 74-м году жизни в Пало Альто скончался петербургский писатель и литературный критик Самуил Аронович Лурье.

Прости, Саня

 
Умер Самуил Аронович Лурье. Умер Саня Лурье. А вот что еще написать, что написать дальше? 

Пишешь, потому что он ушел не весь. «Весь я не уйду» — самая оптимистическая строчка в русской литературе. Но есть опасение, примет ли он этот твой текст, не поморщится ли, вернее, не сделает ли совсем круглые изумленные глаза: «Ой, и ты туда же?..» 

Столько неоконченных разговоров, столько, может быть, слишком большого согласия и приязни, столько споров вокруг микроскопических разногласий. 

Перфекционист, охочий до нового и живого, но твердо отчеркнувший когда-то для себя черту (чуть не написал — черту оседлости), за которую выход запрещен, да, Самуил Аронович Лурье — перфекционист. Но не имперфектный, как большинство перфекционистов, получающих этот титул в порядке извинения, что, мол, мало сделали как раз потому, что перфекционисты. Нет, Самуил Лурье — перфектный перфекционист. Перо, речь, журнал, преподавание — всего много, и все — прекрасно. 

Никакая бумага, даже электронная, никакая запись не передают атмосферу, создаваемую его голосом и телом — тембром, тоном, жестикуляцией — на лекциях, которые он почти полтора десятилетия читал в Сахаровском университете в Баварии. Встреч — с самого начала 1990-х в Замке Шнай и года два-три в городке Виллебадэссене — каждый год ждали с нарастающей горечью. Перфекционист-читатель и писатель вступал в нем в конфликт с перфекционистом-кристаллизатором литературной жизни. В Питере Самуил Лурье был литературной институцией. Он бесконечно долго тянул с отъездом в Америку на лечение. Приезжая в Германию, в летнюю школу, созданную его друзьями-эмигрантами так называемой третьей волны, остававшийся «в Союзе» литератор страдал от несовпадения скоростей. 

Сначала Запад и друзья слишком медленно откликались на сигналы из продвинутых столиц — да так ли все оно у вас на самом? 

Потом тот же Запад и те же друзья слишком быстро поверили ворью и чекистам — пообтешутся, мол, и станут, как люди. 

Саня Лурье не просто чувствовал, что «не станут», а довольно убедительно разбирал, почему не станут, откуда растут ноги у глубинного совкового реванша конца девяностых и начала нулевых. Да ладно тебе, нытик! — говорили ему. Страна на подъеме. Лес рубят — щепки летят. Вот-вот. За его спиной стеной стояла русская литература XIX века с ее опытом освоения милостивых начальственных телодвижений. 

За его спиной стоял и публицист Мережковский с его «грядущим хамом». 

За его спиной стояли и писатели сталинской и послесталинской эпох с их опытом приспособленчества и выращивания нового человека. 

Этого нового человека Самуил Лурье ненавидел. 

Но поскольку говорил он о своей ненависти и ее исторических корнях на прекрасном языке, с применением всего культурно-исторического арсенала питерской интеллигенции, его слушали и воспринимали только те, кто любил. А чужаки — пожимали плечами: слишком уж совершенно. 

Это была еще и драма перфекциониста-русского еврея. В стране, где Моисею или Менаше надо было зваться Мишей, а Исааку — Сашей, Самуил Лурье звался прекрасным разговорным Саней, которое — чисто теоретически — могло бы быть произведено от русско-еврейского имени Самуил, если бы большинству оно не казалось таким пряно-еврейским. Русский Саня, свой, почти свой. И еврейский Самуил Аронович — чужой и чуть-чуть надменный, это была его гармония. Раздвоенный, как все советские евреи, Самуил Лурье был, так сказать, не «красным», а «белым» евреем. Или либералом. Финляндия была ему милее Израиля, но не по этно-религиозным соображениям, а как свободная соседка Ленинграда-Петербурга. 

Чувствуя себя в русском языке — буквально — как рыба в воде, он научил дышать очень многих. Даже совсем безнадежных. У нас с ним есть общие студенты — друзья и подруги, которым он передал две-три осевые темы русского разговора и два-три главных инструмента такого разговора. Один такой инструмент — для разбора, кто и как врет на русском языке. 

Страшная болезнь как будто совпала с траекторией политического и гражданского упадка общества, которое Самуил Лурье окормлял высокой литературой. Как ни крути, впадаешь в ложный пафос. Саня, прости, дорогой…