Магистры и резиденты: воскресенье в Переделкино
12 октября первокурсники магистратуры «Литературное мастерство» провели в Переделкино: сходили на экскурсию, написали этюды и пообщались с резидентами писательского городка.
Экскурсию провёл член Союза писателей, историк-исследователь Александр Лукичев. Студенты узнали о том, как создавалось Переделкино, послушали о писателях, творивших здесь, а также прогулялись около домов, где жили Борис Пастернак, Корней Чуковский, Константин Симонов и другие переделкинские авторы.
После экскурсии магистры написали этюды о том, что вдохновило их во время поездки: о дороге в Переделкино; о героях, которых повстречали на территории Дома творчества; о судьбах писателей, творивших и живших здесь.
Также к встрече присоединились резиденты Дома творчества Переделкино – писатели и исследователи, которые работают здесь над своими книгами. О своих проектах и том, как попасть в резиденцию Переделкино, рассказали художница и писательница Катя Гущина, исследовательница современного искусства Татьяна Миронова, писатель Илья Белов, историк Илья Пронченко, журналист Сергей Лебедев, писательница и биолог Лена Сокол, культуролог Марина Крышталева, исследователь и преподаватель Михаил Мартынов .
Магистратура благодарит за помощь в организации поездки Дом творчества и его креативного директора, Юлию Вронскую.
Некоторые из этюдов, написанных студентами:
Анастасия Лапшина
Сосновые иголки похожи на рассыпанную вермишель. Удивляешься, почему они не хрустят, как на кухонном кафеле. Намеренно наступаешь на желтые холмики, но хвоя прилипает к каблуку и дальше чавкает всю дорогу.
Кленовые листья похожи на лоскутки. Они тут повсюду: под ногами, над головой, слева, справа, ими зашито небо, в них втыкаются черные палки стволов. Где-то в одной из прорех мелькает солнце, но мутно: глядишь на него, и глаза не болят.
У меня в кармане два листика вяза и один – яблоневый. Это в обмен, у тебя здесь нет такого, лес, это я привезла с собой. Чем предлагаешь меняться? Под ветками моих вязов тоже ходили писатели. Твои клены очень похожи на мои липы – также растут ровными аллеями. Твои тропинки – двадцатого века, мои – начала девятнадцатого. Твои – Катаев, Пастернак и Вознесенский. Мои – Вяземский, Карамзин и Жуковский. Так что, меняешься со мной чем-нибудь на два листка остафьевских вязов?
Взвесью в воздухе – дождь, пахнет мокрой землей. Пока жду ответа, прячусь под крышу. Дети пальцами тычат в портреты на стенах бара-буфета, кричат «Бах! Чего улыбаешься? Бах!» Ладно. Не хочешь меняться – не надо. Я все равно тебя заберу с собой. Кладу в кармашек кленовый листок, и он оставляет внутри холодное влажное пятнышко.
Ирина Шебукова
Люди собираются разноцветными группами, дети катаются на самокатах, светит солнце, гуляющие выстраиваются в очередь за кофе с пирожками, а сквозь поредевшую листву над головами любителей литературных прогулок глядят седовласые бывшие местные жители, заслуженные и народные, лауреаты и кавалеры, разлетевшиеся по миру миллионами томов, разложенные и разобранные на страницах учебников и научных трудов, переводимые на разные языки, зубримые на уроках литературы, хранимые на полках, столах и под подушками, любимые, ненавидимые, забываемые, презираемые, с искореженными судьбами, и думают:
что ж, зато о нас говорит экскурсовод.
Алёна Синица
рисунок Кати Гущиной
Чав-чав солнце, утро, нюхаю маму, фрррррр, она надевает на меня махровые тапочки: раз, два, четыре — гуляяяяять, мы идем гулять, я тяну ее к выходу!
– Фрося, Фрооо, — она дергает меня у любимых кустов. Я что — не могу пописать? Но она тянет меня туда, где пахнет пылью и людьми, и мы заходим в железную коробочку: мама садится, а я на полу рядом с ней, и коробочка движется. Там ещё штуки такие прозрачные, в них всё видно, а если пытаешься выйти — бам! Носом. Больно.
Едем долго и выходим наконец. Я сразу нюхаю:подошвы-ботинки-кто-то-пописал-яблоки-листья-много листьев-мммммм. – Фро, мы с тобой в Переделкино приехали, – говорит мама, мы заходим в парк и тут я вижу ИХ.
Они: четырехлапые, кудрявые, большие, маленькие сутулые, зубастые, микроносатые, макроносатые, мокроносатые. Я сразу обнюхиваю рыжего пуделя, мам, у нас в парке таких нету, а потом вижу его.
Он: самый мохнатый, самый мокрый, самый черный как я, и у него хозяин с плохо пахнущей книжкой. Я особо не шарю в красоте человеков, но он вроде ничего, маме придется с ним познакомиться.
Черный, мокро-мохнатый тянется ко мне, а я тяну маму к ним. И.. да! Мы запутываемся в поводках и снюхиваемся. О-о-о. Это он. Самый вонючий и самый мой.
Ольга Алленова
Летом Переделкино одето в зелень, покрытую мелким листочком и цветочком. У меня такое платье было в детстве, мама сшила нам с сестрой из одного отреза сразу два - зелененькие, с воланами и белыми кружевами. Летнее Переделкино всегда напоминает мне эти детские платья.
Моя июньская поездка была сюда с выпускной группой Высших Литературных курсов.
Среди нас были люди взрослые, вполне состоявшиеся, но все они смотрели на скромные деревянные дома писательского посёлка с наивным, детским восторгом. Я все думала: что же нас всех свело здесь? Что за странная страсть заставляет владельца большого бизнеса или многодетную мать бросать свои дела и ехать на юг Москвы, где среди высоких деревьев стоят дома с особой историей? Что мы видим в них? Жизнь талантливых людей в трудную эпоху (а значит, и мы - переживём)? Сказочные терема нашей возможной жизни (и мы - сможем их построить)?
Мы бродили среди ярко-зеленых деревьев и обсуждали жизнь писателей.
Я хотела найти дом, в котором Заболоцкий написал свою «Иволгу». Красивое стихотворение, совсем не советское. Именно за это поэта упрекали коллеги: мол, нереалистично написано. После упрёков он перестал писать про нездешний розовый свет, осоветчился (хотя эпохе все равно не удалось полностью подмять его под себя).
Экскурсовод в тот раз махнула рукой куда-то в сторону: «Дом был там, но его уже давно нет, следов не найти».
И вот октябрь, и я приехала сюда снова, уже с другой своей, магистерской, группой, тоже литературной. Переделкино желтело, оранжевело, горело. Мое любимое время года соединило нас, молодых и не очень, веселых и серьёзных, интра- и экстравертов - в попытках услышать, наконец, тот неуловимый внутренний голос, который не дает засыпать без книги и делает жизнь скучной, если в ней нет строки.
Мы тихо шли по тропе мимо высоких тонких деревьев, отбрасывающих длинные тени на влажный слой осенних листьев. Солнечные лучи дрожали среди стволов. Наверное такой хрупкий свет хранили эльфийские леса Толкиена, очаровавшего мое детство. Этот свет «поймал» и Заболоцкий.
«А здесь стоял один из четырёх домов литературной резиденции, в котором жил поэт Николай Заболоцкий, - сказал экскурсовод. - «В этой роще берёзовой». Дом не сохранился, как и роща. От нее осталось только шесть берёз».
... Значит, все-таки есть следы. И даже когда съедает их время, что-то все равно остаётся. Деревья. Свет. Слова.
Я нашла старую березу и потрогала ее. Привет, Николай Заболоцкий.
Серафим Гулевский
Плутая по кладбищу вдоль поехавших обесцветших заборчиков, двигаться к Пастернаку. Направляться к его могиле, заблудившись на заплатанном оранжевыми кленами кладбище. Укрытые закругленными листьями каракульные могилы, кажется, крепче крепятся к земле, оставляя мертвецов в покое.
Один из участков поселка заселен деревьями, выращенными на листах одного стихотворения Пастернака. Меня привлекает мысль обустраивать бессловесное пространство стихами. Становясь травой, цветком, стих обретает физический облик.
Новость подготовила Алёна Букалова